– Да не вырубят, если не позволим им там строить! – Директор в гневе вытаращился на него. – Говорю вам, майор, не вырубят!
Его седые, коротко постриженные волосы, казалось, встали дыбом на круглом черепе, красно-синий нос распух, а его весьма мощное туловище раскачивалось вперед-назад на коротких расставленных ногах. Он казался разъяренным пьяницей, который вот-вот бросится на противника с кулаками. И Боровичу так понравилось это сравнение, что только через минуту он вспомнил: этот «пьяница» – добрейшей души человек, который в жизни не выпил и капли алкоголя, который в своей под машинку остриженной голове носил невероятные знания, а неуклюжими этими руками он написал прекраснейший труд по ботанике, который читается как поэма. Борович Шуберта не любил. Не любил, поскольку не мог его понять. Он был настолько же противоречив, как и его кабинет. Был шумным, скандальным, невыносимо назойливым, ужасно одевался, задевал вас каждым издаваемым звуком и каждым своим движением. И при этом славился какой-то детской добротой, мог часами ходить по своему саду в Колонии Любецкого[5] и, задумчиво улыбаясь, наблюдать за цветами. Если он кого-то оскорблял, что случалось с ним часто, то старался как можно скорее извиниться перед обиженным или перед тем, кто показался ему таковым.
Обо всем этом Борович знал не столько из собственного опыта, сколько со слов госпожи Богны, которая сейчас увела его в сторону.
– Вы хорошо отдохнули, Стефан? – спросила она.
– Да, спасибо. Но разве директор…
– Ах, он уже позабыл, что вызвал вас к себе. Впрочем, он наперед знает, что согласится с господином Ягодой, и, что важнее, сам господин Ягода тоже совершенно в этом не сомневается.
Борович посмотрел на них. Эти двое уже отошли в сторону и уходили все дальше, поскольку Шуберт с яростью напирал, Ягода же сосредоточенно отступал на заранее подготовленные позиции. То есть к столу директора, где лежал готовый для подписи акт субвенции на строительство стадиона.
– Одного я не понимаю, – сказал Борович, – отчего Ягода так всерьез аргументирует, если результат предрешен?
– Майор? Но он же все привык воспринимать всерьез! Чувствовал бы себя плохо, если бы кто-нибудь подумал, что он несерьезно относится к руководству. Предпочитает считать, что он и правда вырвал эту субвенцию у директора с боем и что сумел его убедить. Разве вы не знаете, что Ягода как минимум раз в месяц пишет заявление об отставке? Это последний аргумент. Становится по стойке смирно и говорит: «Из-за серьезных разногласий, господин директор, прошу уволить меня с занимаемой должности». И говорит это с похоронным выражением лица, хотя наперед знает, что Шуберт не считает свои возражения нерушимой стеной…
Борович слышал, что она говорит, однако почти не вникал в суть сказанного. Не мог оторвать взгляда от ее губ, которые двигались синхронно со словами и улыбками, от глаз, лучившихся теплом и светом.
«Нет-нет, – повторял он мысленно. – Я вовсе не влюблен в нее. Она всего лишь дорога мне, нужна как воздух. Рядом с ней я чувствую себя по-другому, по-другому думаю. И не только, когда она рядом».
Само осознание существования госпожи Богны создавало магнетическую ауру, раскинувшуюся до самого Закопане. Каждое впечатление, каждое открытие, наблюдение, вывод, который он мысленно делал, обретали из-за этого бóльшую значимость – из-за того, что он знал: обо всем этом можно поговорить с ней. Он не раз ловил себя на том, что улыбается, размышляя о некоей подмеченной им человеческой черте, мелкой и, казалось бы, несущественной, и знал тогда, что никто другой, только госпожа Богна сумеет оценить эти жемчужины, сможет восхититься ими и найти тему для разговора. Она часто обнаруживала в том, что он полагал простым и привычным, новые и сложные значения, а в вещах удивительных умела раскрывать их истинную суть. Всегда, с тех пор, как он сам научился смотреть на мир и размышлять о нем, в разговорах с госпожой Богной находил он то необычайное наслаждение, какое дает понимание простых вещей. Именно благодаря госпоже Богне для него открывался небывалый дотоле доступ к реальности. Ее умозаключения удивляли своей краткостью, непосредственностью. В этом проявлялись ее тонкая, словно линия чувствительного сейсмографа, острота мысли и поразительная интуиция. Сама она пыталась искать в этом плюсы, но категорически отрицала такое свое качество в разговорах.
– Определенная натренированность ума не мешает мне быть глуповатой, – утверждала она. – Это стоит различать – функцию и устройство. – Подняв указательный палец, она склоняла голову и говорила с улыбкой: – Любое исследование следует начинать с разъятия элементов.