— Цыц! Молчать! — люто зыкнул Иван на женщин, и мамы испуганно умолкли. — Поженились? — Обернулся он зловеще к молодой паре. — Т-так! Мужем и женой, стало быть, будете? Сказать бы, отец семейства и заступница мать?.. Да разве не говорено тебе, сопляку, что парень сначала должен найти себе место среди людей, встать на собственные ноги, а тогда уже обзаводиться семейством?
Данила поднял голову.
— Теперь же свобода, — бросил он отцу, — каждому дорога открыта! И нет надобности, как при старом режиме…
Но старый Брыль гневно прервал его непочтительную речь:
— Вот как, значит, понимаешь свободу! И больше ничего тебе от свободы не нужно? — Глаза Ивана наливались кровью, лицо багровело, покраснел даже затылок. Старый Брыль постепенно приходил в ярость.
Данилу ответил дерзко:
— Теперь революция! Прошли уж времена…
— Ах ты ж, субчик! — взвизгнул Максим Колиберда и кинулся к парню, не сходя с места. — Выходит, для того мы революцию делали, чтобы вы, сукины дети…
— Подожди, Максим! — остановил его Иван Брыль. — Бить будем, но разговор не кончен. Отвечай, брандахлыст: без родительского, значит, благословения?
Данила, глядя и землю, угрюмо ответил:
— Вот и просим благословить…
— Просите? — загремел отец. — Теперь просите? Съели сало, тогда — дай каши! После венца да неси богов?.. Вы откуда к нам пришли? От попа?
— У попа мы не были, — нехотя отозвался Данила. И тут же поднял голову и остро взглянул исподлобья, точно так же, как смотрел на него отец. — Какие уж там попы, если революция!
Иван Брыль раскрыл было рот, чтобы гаркнуть на сына, но вдруг ocёкcя и промолчал.
Революция — то было священное слово для Ивана. Разве не он еще с тысяча восемьсот девяносто седьмого года — от первой киевской маевки в Голосеевском лесу — что ни год выходил демонстрировать пролетарскую сознательность.
Отцовский гнев начал остывать. Не только потому, что революцию Иван Брыл уважал, а еще и потому, что услыхал от сына: попу под епитрахиль голов не клали, — выходит, еще не венчаны, и дело, пожалуй, еще можно уладить…
И Иван пробурчал почти примирительно:
— Так какого же лешего болтаешь, дурень? Женились! Муж и жена! Разве это такое простое дело?
— Дели простое! — твердо отрезал Данила. — Как между парнем и девушкой бывает. Мужем и женой стали в Собачьих ярах…
Мамы вскрикнули и запричитали.
Но Данила добавил для ясности, чтобы уж ни у кого не оставалось сомнений:
— И порешили между собой: на всю жизнь! А прогоните из дома — сами будем жить, сами и проживем…
Максим Колиберда взвизгнул и сорвался с места. Иван взмахнул руками и быстро двинулся за ним. Бомба взорвалась. За забором на улице послышались встревоженные голоса: любопытные, заглядывавшие сквозь щели, ужаснулись и закричали. Меланья и Марфа, заголосив, бросились к мужьям — остановить, не допустить детоубийства. Черные впадины окошек в хибарке Брылей тоже ожили: из темной глубины вынырнули светлые пятна, — показались лица ребят, и прямо через окна сыпанули в палисадник четверо малых брылей и шестеро колибердят — от тринадцати до восьми лет обоего пола.
Шустрый и прыткий Максим первым настиг преступную пару. Он замахнулся на дочь, и руки его протянулись к ее стриженым патлам. Но и Данила не зевал. Он шагнул вперед и заслонил Тосю, поддав ее отцу ногой под коленки, Максим полетел головой в мягкую клумбу с рассадой левкоев, а Данила, ухватив Тосю за пояс, вскочил с нею на бугорок погреба.
— Стой, отец! — крикнул он. — Опомнись! Ежели что — забуду, что меня породил: ударю!
— Убью! — зашумел Максим, поднимаясь с клумбы и высматривая какой-нибудь кол или, на худой конец, хоть палку.
Иван остановился у погреба. Глаза его застилал лютый туман. Сейчас он убьет этого щенка, не поглядит, что сын!
С улицы уже кто-то барабанил в калитку, закрытую на засов. Несколько голосов кричали: “Иван, Максим, рукам воли не давайте!”
— Слезай! — велел Иван. — Я тебе, обормоту, сейчас покажу!
— Эх, вы! — бросил Данила сверху вниз, дыша коротко и учащенно, Он хотел добавить еще что-то, но не находил подходящего слова, чтобы и пробрало покрепче и родному отцу могло бы быть сказано. — Меньшевики вы! — наконец нашел он.