Чем плотнее среда, в которую входит луч света, тем это явление значительнее.
Под влиянием меняющейся температуры плотность слоев воздуха тоже меняется. Это вызывает существенные отклонения в преломлении света, идущего от звезд.
Так оно и получилось. Ошибка, которую допустили астроном и другие штурманы, пользовавшиеся “Астрономическим ежегодником”, составляет примерно пятнадцать дуговых минут. В географическом градусе примерно сто пятнадцать километров. Минута, следовательно, равна около 1,9 километра, а пятнадцать — тридцать километров, — величина ошибки. Луч прожектора подтвердил правильность расчетов Федорова.
Коварство полярных звезд разгадано. Но в Арктике коварны не только звезды. Я, признаться, не помню такого полета в высокие широты, когда бы белое безмолвие не задавало мне очередного вопроса.
Литературная запись Н. Коротеева
Николай Николаев
И НИКАКОЙ ДЕНЬ НЕДЕЛИ…
Он вошел в диспетчерскую, огромный, в собачьих унтах, собачьей шубе мехом внутрь и с маленьким чемоданчиком в руке.
— Ну как?
Доктор задал вопрос, ни к кому не обращаясь, хотя в жарко натопленной комнате было трое: диспетчер, кассирша и великорослый мужчина в форменном кителе с ярко начищенными пуговицами — начальник аэропорта.
— Все так же… — меланхолично ответил великорослый мужчина.
— Я получил четвертую радиограмму. Четвертую!
— Доктор… Уверяю- вас, авиационная катастрофа — самый паршивый вид самоубийства.
— Риск — благородное дело.
— Синоптики снова дают минус пятьдесят пять. И в Верном туман.
— Я должен там быть сегодня.
— Вы попробуйте поколоть дрова.
— Я врач, а не дровосек.
Начальник аэропорта подошел к барьеру, который отделял служебное помещение от закутка для посетителей. Теперь начальник и врач стояли друг против друга. Они были одного роста и возраста. Правда, врач выглядел толще в собачьей шубе мехом внутрь, покрытой сверху брезентом.
— Вы, доктор, возьмите топор и ударьте по дровине. Расколется топор. Понимаете? Вы любите физические опыты?
— Я не занимаюсь физическими опытами. Я лечу людей.
— Этот опыт был бы полезен, — начальник аэропорта произнес это голосом профессионально терпеливым, профессионально вежливым, и одновременно слышались в его тоне нотки раздраженного администратора.
— Я получил четвертую радиограмму, — настойчиво и ровно проговорил врач.
— Доктор, поймите, я не могу отвечать за сталь винта у вертолета. Хотя комиссия по расследованию катастрофы, наверное, займется и этим. Если найдет остатки винта.
— Прочитайте четвертую радиограмму.
Начальник аэропорта взял бумажку. Он прочитал ее раз, потом еще, посмотрел на доктора.
— Я не могу поручиться за сталь. Ни вы, ни я не можем поручиться за сталь. Вы меня понимаете? И есть, понимаете, инструкция. Я, да и не я… Кто может выпустить вертолет в такую стужу? Я сам не пилот. И не могу позволить вам уговорить летчика… Если же си согласится, я все равно не выпущу вас. И самолету в Верном негде сесть.
— Понимаю — инструкция прежде всего.
Начальник аэропорта поморщился, замотал головой, словно доктор неосторожно ткнул в обнаженный нерв его зуба.
— Доктор, давайте я вас на руках, пешком туда донесу! Понимаете?
— Вы тоже поймите, товарищ начальник… Рискните!
— Это не риск. Это другое. Это все равно что бросить горящую паклю в цистерну с бензином и надеяться, что взрыва не будет.
— Тот, кто умрет в четверг, тому не придется умирать в пятницу.
Начальник аэропорта развел руками.
— Так написано в одном знаменитом романе, товарищ начальник. Может, читали?
Посмотрев на доктора, укутанного в собачий мех, начальник аэропорта сказал:
— Даже если летчик согласится, я вас не выпущу. Вы понимаете меня, доктор?
— Речь идет о жизни ребенка!
— Я прочитал четвертую радиограмму, — начальник передал бумагу раскрасневшемуся от комнатной жары доктору. — Соглашайтесь, доктор, я готов нести вас сто четыре километра на руках, на закорках, хотите, впрягусь в нарты. По земле никто не запретит ехать.
— Лед — не земля. Вы знаете — в поселке одни большие МАЗы. Лед на реке не выдержит и порожнюю машину.
— Берите меня в попутчики.
— Знаю, вы не шутите. Я слышал, как вы в прошлом году, когда случилась авария и тоже была плохая погода…
— При чем здесь… — попробовал перебить доктора начальник аэропорта.
Но врач продолжил:
— Вы пошли на лыжах и тащили на себе раненого пилота.
— Я слышал, приехал Ефим. Он на “газике”. Сто туда, сто обратно… Попробуйте уговорить, — начальник аэропорта потупился и пожал очень широкими плечами, для которых форменный мундир с отлично нафабренными пуговицами казался узким.
Громадный в своих меховых одеждах доктор потоптался перед служебной перегородкой.
— Полчаса. Полчаса всего. Или почти полсуток, — проговорил он вслух и внятно прочитал текст рекламного плаката, висевшего на стене: — “Экономьте время — летайте самолетами”.
— Погоды не будет еще сутки. Если не больше.
— Где Ефим?
— В комнате для приезжающих.
— Говорят, норовист он…
— Старый доктор с ним ладил… Иногда. Поговорите…
— “Газик” на ходу. С вас бутылку спирта, — сказал Ефим после долгого монолога доктора. Ефим был мелок и щупл. Он выглядел таким даже на узкой гостиничной койке, на которой лежал, пока доктор говорил. Но думал шофер о чем-то своем, потому что перебил врача неожиданно, когда тот достал из кармана радиограмму и хотел зачитать ее. Потом Ефим поднялся, влез в промасленный ватник, кинул на голову ушанку военного образца.
Затем он принялся наматывать длиннющие портянки. Доктор наморщил нос от едкого духа, хотел сказать, что и портянки подлежат стирке, но сформулировал замечание весьма осторожно:
— Чистые портянки лучше греют.
— Да, — простодушно согласился шофер, сунул ноги в огромные, не по росту валенки. — Значит, договорились?
— За что? — спросил доктор. — Спирт за что?
— Как вас зовут?
— Владимир Петрович.
— За интерес, Владимир Петрович.
— Не выйдет.
— Не скупитесь. Вы больше на вату выльете, — сказал Ефим и снял шапку.
— Нет.
Ефим усмехнулся, и было видно, что это его условие непременно. Шофер сел на стул, достал мятую пачку “Беломора” и принялся рыться в ней, отыскивая целую папиросу.
— Здесь до вас доктор был, — проговорил Ефим, все еще роясь в мятой пачке. — Старичок. Помер. Хороший был старичок. Добрый.
В руках у доктора все еще была бумажка — официальный почтовый бланк — радиограмма. Владимир Петрович повертел бланк в пальцах, хотел зачитать текст, но раздумал, убрал в карман.
— Ладно, черт с вами…
— Эт-та… Хорошо.
— Давайте ваш “газик”. У меня нет возможности торговаться.
— Я не торгуюсь, — улыбнулся Ефим. Лицо у него было лоснящееся на щеках и подбородке, а вокруг глаз словно налеплена маска из морщин, как у старых местных жителей, сызмальства привыкших очень подолгу смотреть на искрящийся снег. Доктору показалось, что и улыбка у Ефима местножительская: добродушная и непреклонная.
Они вышли сквозь облако плотного морозного пара, вломившегося из-под низа в открытую дверь.
Было ясно и очень холодно. Крупное, плывшее вдоль горизонта солнце словно озябло и, не особенно утруждаясь, ждало лишь своего часа, чтоб убраться за дальний колючий лес и погреться где-нибудь в знойных странах.
У доктора, распарившегося в тепле в жаркой одежде, перехватило от холода дыхание. Он закашлялся и пошел медленнее, чтоб отдышаться.
С белого застывшего неба бесперечь сыпалась невидимая сверкающая пыль. Она оседала на землю, лепилась к стенам домов, забивалась под карнизы и светилась там. И все кругом выглядело сизым от этой морозной пыли, оранжевым под солнцем, зеленым в тени, а дали были фиолетовыми.