Доктор достал из наружного накладного кармана светофильтры и надел их. Он после разговора шел, не оборачиваясь к Ефиму, но явственно слышал, как повизгивают, перебивая мерный скрип его унт, валенки шофера, семенившего на полшага сзади.
— По вербовке здесь? — спросил доктор. Светофильтры тут же запотели, и он протер их, вынув из-за пазухи аккуратно сложенный, чистый носовой платок. Доктор тщательно, на ходу тер стекла очков, и поэтому вопрос его прозвучал очень официально, даже резковато.
Ефим чуть помедлил с ответом:
— Сидел. Осел… Завязал.
Не дожидаясь приглашения, доктор открыл дверцу “газика”, сел в кресло:
— К больнице.
— Очень душевный человек был старый доктор, — мотор заработал сразу, словно ждал, когда Ефим дотронется до кнопки стартера. — Он лет тридцать жил здесь.
— Он был не доктор. Он фельдшер. Он не получал диплома врача.
— Вы давно получили диплом?
— В этом году.
— И сразу стали доктором?
— Да.
— Мало я с вас запросил…
Тогда доктор достал радиограмму и протянул ее Ефиму. Шофер покосился на бланк. Потом он пожал плечами, словно увиденное им было написано на незнакомом ему языке.
Машина остановилась у больницы.
— Минутку.
Владимир Петрович действительно вернулся через минуту.
— К магазину.
— Там нет спирта.
— Для меня найдут.
Ефим покосился на доктора и опять пожал плечами, точно слышал слова на незнакомом языке. Затормозил. Доктор вышел из магазина очень скоро. Он держал бутылку спирта.
“Такова цена человеческой жизни. Иногда…” — подумал Владимир Петрович с горечью и протянул бутылку Ефиму, который топтался у машины. Тот принял спирт равнодушно, даже с пренебрежением.
— Я ж на двоих.
— Простите… — сказал доктор. Он был молод, мо когда чересчур сердился, то старался говорить, как очень пожилые люди, как говаривал его отец.
— Вам и мне.
— Я слышал одно хорошее изречение, — сказал Владимир Петрович назидательно. Он любил назидания, когда исполнял служебные обязанности: считал, что это придает ему солидности. Л сегодня он хотел быть солидным и сердитым. — Я слышал одно отличное изречение, — снова проговорил Владимир Петрович, глядя на щуплую спину шофера. Он сказал это тоном главврача районной больницы, молодого врача, который очень дорожит своим авторитетом и знает, что персонал больницы надо держать в административной строгости и беспрекословном повиновении, иначе ему не стоило соглашаться на такой ответственный пост.
— Так вот, — продолжал доктор, глядя на щуплую спину Ефима, который позволил себе напомнить ему о его молодости и вдобавок усомнился в его способностях врача. — Так вот пить нельзя в двух случаях: когда работаешь и когда сражаешься.
Ефим, спрятав бутылку, обернулся к доктору:
— Я… эт-та… не работаю, я халтурю.
— Тем более… — не нашелся доктор.
— Сейчас закурю — и поедем.
Владимир Петрович забрался в машину. Теперь он почувствовал, что внутри удушливо, как бывает только на морозе, пахнет бензином. И казалось, в “газике” гораздо холоднее, чем на улице, — кругом прокаленный морозом металл.
Ефим сел грузно. Под кузовом хрупко взвизгнули то ли рессоры, то ли еще что.
Смешанный запах стылого бензина и табака был отвратителен. От него спирало в горле, но доктор молчал. Он, стиснув зубы, смотрел перед собой в ветровое стекло на поселок из двух десятков домов, которые тоже, казалось, сжались от мороза и осторожно дышали белыми струйками из печных труб. Дым поднимался прямо, но на какой-то определенной высоте растекался и стлался над поселком оранжево-сизым, подсвеченным солнцем пологом, тонким и плотным.
— Тронулись… — сказал Ефим.
Сквозь шум мотора стал слышен визг покрышек по вымороженному снегу.
За поселком просека дороги шла меж низкорослых заиндевевших деревьев. Лиственницы, мелкие, хилые, торчали вкривь и вкось, словно их понатыкали здесь случайно. Доктор подумал, что похоже, будто перед ним негатив снимка.
Вскоре они спустились на реку, которая и служила единственной коварной дорогой.
Они ехали уже часа четыре. Давно стемнело. Луны не было, и звезды, только самые яркие, просвечивали сквозь белесую пелену, затянувшую небо. По берегам реки росли ели, потому что здесь теплее, но об этом доктор подумал намного раньше, когда еще было светло, а сейчас не стало видно ни берегов, ни реки, лишь яркое пятно света перед автомобилем. Хода машины почти не ощущалось. Наметов на льду не было, “газик” шел ровно, и создавалось утомительное ощущение обездвиженности. Глаза не воспринимали никакой перемены и словно переставали видеть. Лишь время от времени Владимир Петрович чувствовал, как машина плавно разворачивалась, огибая мысы, въезжая в заливы, строго следуя за всеми извивами берега.
Порой глаза доктора невольно закрывались, и ему стоило усилий открыть их и заставить себя не спать. Но проходило несколько минут, и, словно застывшее, пятно света перед машиной, утомительно яркое и пустое, гипнотизировало, веки смежались.
Ефим чиркнул спичкой, закурил.
Это вывело доктора из полудремы. Он не выдержал наконец и заговорил:
— Зачем мы плетемся вдоль берега?
Ефим пыхнул папиросой:
— Надежнее.
— Тем, что длиннее?
— Вон посмотрите — на стрежне то тут, то там промоины паруют. Не может мороз с рекой справиться. Течение быстрое. А здесь, по заберегам, лед прочнее.
— Долго еще нам плестись?
— Километров двадцать пять… эт-та.
— С гаком?
Доктор пытался пошутить. Теперь, когда цель была близка, ему захотелось помириться с Ефимом. Выручил он все-таки. Все-таки малыш в дальнем поселке получит помощь. Лишь бы у него, у того малыша, был не дифтерит и не было крупа — не образовались в гортани толстые пленки. Они могли задушить малыша.
От этой мысли Владимиру Петровичу стало нехорошо. Не дождавшись ответа Ефима, он раздраженно спросил:
— Что вы все “эт-та” говорите?
— Дочка у меня. Пять лет. Ругаться нельзя. Не курите?
— Великий русский физиолог Иван Петрович Павлов сказал: “Не огорчайте ваше сердце табачищем…”
— “Не огорчайте…” Добрый был человек. Как старый доктор.
— Он курил?
— Кто? — переспросил Ефим.
— Фельдшер, которого вы доктором зовете.
— И пил… Как же это вам спирт в магазине дали?
— Я и запретил продавать.
— Благодетель… — пробубнил Ефим, но, подумав, добавил: — Оно, конечно, правильно. Вам работы меньше. А то на такой холодюге отморозит кто какую-нибудь конечность.
— Я о людях думаю. Работы не боюсь. В медицине главное — профилактика.
— Как и в нашем шоферском деле, значит, — сказал Ефим и подумал, что любопытный человек доктор. В деле своем, видно, толк знает, а говорить начнет, словно начальник гаража, который сам не расписывается на бумагах, а печатку резиновую со своей подписью приляпывает. От лени, что ли, так у них получается.
Свет фар впереди машины странно вильнул.
Послышался треск и скрежет.
Владимир Петрович ударился головой о ветровое стекло, зажмурился. Его швырнуло обратно в кресло, он открыл глаза и увидел: свет фар призрачно шевелится в водяных струях.
Ефим орал во все горло какое-то длинное ругательство.
Сначала Владимир Петрович ничего не мог понять: ни причины толчка, ни треска, ни того, почему померкший свет фар переливается в быстрых водяных струях. Перед его взором все еще торчало ослепляюще утомительное пятно, только теперь оно выглядело черным. Еще он понял, что машина стоит, накренившись вправо. Но крен небольшой. Только почувствовав, как отяжелели его ноги и нечто холодное облепило его по пояс и с каждым мгновением тяжесть и холод поднимаются выше и проникают к телу, доктор осознал происшедшее: машина проваливалась. Они тонут.