В первом случае он создал теорию "Русской земли" в Поднепровье, связав с ней образование Древнерусского государства, отрицая при этом роль Новгорода, объявленного им северной факторией Киева [32]. Само же происхождение Поднепровской Руси он удревнил на много столетий, возведя ее к геродотовым сколотам (вопреки самому Геродоту). Во втором случае Рыбаков связал летописных Аскольда и Дира с мифическим Кием и, придумав династию Киевичей (с. 60), фактически ведет речь не о союзе славянских племен в Поднепровье, с VI в. принявшем название Русь, а о государстве, во главе которого стоял киевский князь, ибо династия, правящая в течение нескольких веков, — признак наличия государственности, а не родоплеменного строя. В такое противоречие Рыбаков попал именно из-за желания сделать личность Кия исторической, жившей в определенное время и основавшей туземную династию, существовавшую, по его словам, еще в IX веке. Тем самым академик по своему методологическому подходу оказался на уровне Яна Длугоша! И все это для того, чтобы развенчать мифический норманизм, якобы и ныне подрывающий устои нашей исторической науки. Но ведь в такие мифы о Кие и его потомках не верил ни один серьезный русский историк.
Вспомним, что Рыбаков ссылается на Стендер–Петерсена, утверждая, что норманизм не только живуч, но и претерпевает, так сказать, обновление. Кто же такой Стендер–Петерсен? Стендер–Петерсен (1893-1963) — один из крупнейших скандинавских ученых, специалистов по русской медиевистике. По отцу — датчанин, по матери — русский, этот ученый был прекрасным знатоком источников, глубоко уважал Россию, русский народ, его прошлое. Он никогда не задавался целью создать неонорманизм [33], как это утверждает Рыбаков. В своих многочисленных трудах он исследовал русско–скандинавские отношения. Он отрицал мнение, будто скандинавы в IX-X вв. были выше по уровню культуры, чем славяне, и совершенно справедливо указывал, что советская историография (40-50–х годов) упростила сложные вопросы русско–скандинавских связей в период древней Руси.
Но он доказывал, что название "Русь" — северного происхождения, а имена первых русских князей также скандинавские [34]. В этом он был не более норманистом, чем Соловьев, Ключевский и другие наши крупнейшие историки. Датский ученый писал: "Провести точную, однозначную грань между обоими лагерями (норманистами и их противниками. — А. Н.) теперь уже не так легко, как это было в старину. Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах… в процессе создания русского государства скандинавы сыграли не роль основателей или завоевателей, а роль более скромную роль одного из многих исторических факторов" [35]. Так что же, собственно, неприемлемого для русского историка в утверждениях этого датского ученого? Но Рыбаков, приписавший Стендер–Петерсену желание заменить старый норманизм новым, относится к скандинавам и скандинавским ученым совсем иначе. Достаточно прочитать страницы в "Мире истории" о киевском князе Олеге (с. 62-68). Из летописи видно, что это был крупный государственный деятель, дважды победоносно ходивший на Византию, присоединивший к Киеву, где он закрепился, убив Аскольда и Дира, ряд восточнославянских земель (древлян, северян, радимичей, кривичей и т. д.) [36]. Имя Олега вошло в древнерусский эпос. А у Рыбакова это обманщик, варяжский конунг, истребивший династию Киевичей, предпринимавший заморские походы, "сопровождавшиеся чудовищными зверствами", совершаемыми именно варягами, скандинавами. Академик вспоминает при этом о жестокости норманнов во время их западных походов.
Именно скандинавы, утверждает Рыбаков, принесли эту "нередко бессмысленную" жестокость на Русь (с. 67). По его мнению, "в русской летописи Олег присутствует не столько в качестве исторического деятеля, сколько в виде литературного героя, образ которого искусственно слеплен из припоминаний и варяжских саг о нем" (с. 63). Одним словом, и здесь налицо характеристика, которая изрядно попахивает шовинизмом. Получается, что Кий, о котором летописец имел довольно смутное представление, — реальное лицо, а Олег, от которого до нас дошли первые дипломатические документы на русском языке, о котором летописец судил не по сагам (характер этого источника известен), а знал точные данные о конфликтах с хазарами, византийцами и т. д., — лицо почти придуманное! Рыбакову должно быть известно, что походы на Византию и страны Востока совершались и до Олега и при его преемниках, и различные источники вполне закономерно описывают такие походы как военно–торговые, типичные для той поры предприятия, когда грабеж и погромы были обычным явлением и для скандинавов, и для славян, находившихся на той стадии исторического развития, о которой Ф. Энгельс справедливо писал, что постоянные войны и разбойничьи набеги и грабежи были ее характерной чертой [37]. И изображать только скандинавов как разбойников, совращавших другие народы на путь войн и грабежей, — значит отходить от исторической правды; в угоду примитивному патриотизму, который сродни обычному шовинизму.
Рыбаков начинает историю Киевской Руси с V-VI вв. и делит ее на три периода. Первый начинается в V-VI вв. (с. 31-41), второй — приблизительно с VIII — начала IX в. и доводится, по–видимому, до середины IX в. (с. 41, 44). Хронологические рамки третьего периода из текста книги точно не улавливаются (с. 45). Для первого периода, по словам Рыбакова, характерно основание Киева в земле полян — Руси — и успешная борьба с кочевниками. Рыбаков не скупится на яркие описания этого политического объединения Приднепровья, о котором кроме легенды о Кие и рассказе об освобождении полян от хазарской зависимости (о последнем академик, кстати, молчит) ничего не известно.
33
В одной из своих работ (Var gersporgsmalet. Viking. Oslo. 1959, b. 23, pp. 43-55) ученый говорит о создании у нас неоантинорманизма, явно имея в виду Рыбакова и его последователей.