Зычный голос одного из пиратов огласил пространство церкви святой Анны. Гулкий злой бас метнулся вверх и в стороны, охватив съёжившихся от грубого голоса женщин и детей, и заставил меня поморщиться. Вот же, животное, сразу на нервы давит.
— Губернатор Панамы не торопится платить за вас выкуп, сеньоры и сеньориты. И даже почтенная дуэнья Анна продолжит оставаться с вами, — кричал пират.
— Но! Адмирал Генри Морган — добрейшей души человек, и сердце его не камень. Он готов терпеть поношения от вашего губернатора и продолжает терпеливо ждать назначенный за вас выкуп. Но дела не медлят, и он торопится домой. Мы все торопимся домой, — добавил он уже от себя, — собирайтесь, у вас немного времени.
Толпа женщин и детей потрясённо молчала, переваривая то, что они услышали. Заметив, что они не шевелятся, главный из этой разряженной кодлы проорал.
— Шевелитесь, твари, последняя, кто выйдет из церкви, попадёт в качестве развлечения десятку самых любвеобильных из нас, а последний из детей — ляжет навеки возле ограды, в назидание остальным! И я не шучу. Живо, — выплёвывая изо рта слова, напополам с площадной бранью, заорал он.
Испугавшиеся женщины, кинулись кто куда, собирая разбросанные тут и там платья, узелки с жалким скарбом, одевая детей и забирая их с собой. Я тоже, впрочем, испугался, но не знаю, что на меня нашло, и я не сильно торопился выбегать из церкви, спасая свою, пока ещё толстую, шкуру, видимо, это было из-за духа противоречия.
Первые женщины уже побежали на выход, отталкивая друг друга и мешая себе же своими узелками. С трудом поднявшись и встав на жутко болевшие ноги, я стал искать ботинки, или что-нибудь похожее на них. Не знаю, может быть, чувство стыда, испытанное вчера от слов дуэньи, повлияло на меня, а может, проснувшееся чувство личного достоинства, но я долго искал себе обувь, не обращая внимания на остальных, спешащих на выход.
Так ничего и не найдя, я надел на ноги брошенные кем-то из женщин деревянные сандалии, которые были мне несколько велики. Но, зато мои обожжённые ступни чувствовали себя в них более-менее комфортно. Провозившись, к выходу я добрался в числе последних.
Рядом с выходом стояла, высоко подняв подбородок, дуэнья Анна и терпеливо ждала, когда церковь покинут последние из плачущих женщин. Судя по виду, дальнейшая судьба не страшила её, а может, она была готова принять её, или не верила, что пираты осмелятся прикоснуться к ней.
Неожиданно, в моей голове промелькнула мысль, что целители умеют останавливать своё сердце, и если свершится обещанное, то эта гордая женщина, воистину сумевшая вызывать уважение, даже у меня, не склонного уважать кого-либо, сделает это, и пиратам достанется только её труп.
Глядя на неё, я поневоле замедлил шаг. Может быть, и мне не стоит держаться за эту жизнь! Ради чего я здесь, этот мир мне чужой, а умерев на глазах у всех, да ещё и защищая других, а также веру того подростка, в чьём теле я оказался, чем не достойное завершение моей, в принципе, до этого никчёмной жизни.
Одна из последних выбегавших из церкви женщин, с лицом, залитым слезами, обернулась ко мне. Она была матерью двух дочерей, одну из которых она держала на руках, а другая, споткнувшись, упала на пороге и теперь ревела чуть позади меня.
Я поднял глаза и встретил взгляд совершенно обезумевшей матери. Отчаяние, боль, мука и безумная надежда горели в нём. Не в силах выдержать отчаяние матери, собиравшейся потерять своего ребёнка, я отступил назад и, подавшись сиюминутному порыву, подхватил на руки сопливую девчонку лет пяти, быстро протянул её матери, передав через выход, а сам остался в церкви.
Внутри остались мы одни, все давно были наружи. Сбившись в кучу, они стояли в стороне от пиратов, которые с любопытством высших над низшими смотрели на нас. Меня мягко коснулась рука старой доньи, и я вздрогнул от неожиданности, погружённый в невесёлые мысли о близкой смерти.
— Вы позволите, благородный юноша, сопроводить меня на казнь?!
Я обернулся и посмотрел в глаза старой женщины. Её смеющиеся, несмотря ни на что, светлые глаза с уважением смотрели на меня. Помимо своей воли, я гордо выпрямил спину и, согнув руку в локте, позволил этой благородной и бесстрашной даме взять себя под руку. Мы так и вышли из церкви, как будто молодожены, тринадцатилетний подросток и дама бальзаковского возраста.
Мне было всё равно, чувство самоуважения охватило меня, растворив в нем и боль от полученных ран, и горечь потери, и ожидание неминуемой смерти. Когда на тебя смотрят с уважением люди, недавно обдававшие своим презрением, а ты чувствуешь себя тем, кем всегда мечтал быть, то ты переходишь… не знаю, я не могу передать те чувства, которыми было наполнено моё сердце.