После моих слов присяжные удалились для вынесения вердикта. По закону на это решение им давалось не менее трех часов. О Боже, как долго длились эти три часа! Ведь когда ты знаешь, что сейчас решится твоя судьба, то места себе не находишь. У меня кончились сигареты. Я сидел в боксике, в котором невозможно было даже шагнуть, покачиваясь из стороны, как душевнобольной, и ждал.
«Каким будет вердикт? Вот если сейчас оправдают, я прямо отсюда поеду домой с матерью, обниму ее, она расплачется, да и я, наверное, тоже. Приедем домой и заживем заново. Я больше не вернусь в тюрьму. Даже не верится. А если признают виновным… Тогда все. Тогда можно считать, что я живой труп. Ведь мне только 23 года. Дадут лет 18, как хочет прокурор. И кем я выйду? Сорокалетним уркой? И все! Жизни уже не будет. Кому я буду нужен такой? Какая баба станет со мной жить? Останется только опять заезжать на тюрьму раз за разом, пока не подохну. Разве об этом мечтала моя мать, когда растила меня? Разве этого добивался в жизни я? Нет, я хочу жить. Я нормальный человек, я не убийца. Но как же вы не можете понять этого? Сволочи, гандоны! Что же это творится такое? Господи, в чем я провинился? За что понес такое наказание?»
По истечении трех часов меня опять подняли в зал суда. Вердикт коллегии был следующим:
1. Присяжные посчитали доказанным то, что я избил гражданина Солдатова.
2. Не доказанным то, что я принимал участие в эпизоде с железобетонной плитой.
3. Я заслуживаю снисхождения.
Такого поворота событий я не ожидал. У меня все плыло перед глазами, и я не мог понять, что значит сие решение. Единственное, что я смог сделать, это выдавить из себя вопрос адвокату:
- Ну и сколько мне теперь дадут?
- Юра, ты выиграл, - передо мной мелькала довольная рожа. – Ты теперь будешь осужден по 111-й статье. Завтра будем ходатайствовать, чтобы тебя судили по первой части. Ты молодец. Это небывалый случай в моей адвокатской практике.
«Не в твоей, мудак, а в моей, - думал я, сидя в автозаке, который снова вез меня обратно. – 111-я – это тяжкие телесные повреждения, а первая часть, если мне не изменяет память, от нуля до четырех лет. Неужели получится? Год я уже отсидел, останется три. Освобожусь в 26 лет, и все девки будут мои. Только бы все срослось».
Я не заметил того, как сам стал радоваться предстоящему сроку, хотя он должен был быть ни за что. А что делать? Сидеть 18 или 3? Пускай 4. Разница огромная. Вот так в нашей стране, радуешься тому, что тебя не посадили на всю жизнь, хотя ты ничего не совершил.
На следующий день адвокат запросил первую часть, а прокурор вторую. Все-таки прокурор настаивал на том, что я скинхед и хулиган, и что избивал Солдатова с особой жестокостью. Общими стараниями приговорили меня за нанесение тяжких телесных повреждений с особой жестокостью из хулиганских побуждений на почве национальной неприязни на срок шесть лет и шесть месяцев в колонии общего режима по статье 111-й части второй.
Сука прокурор все-таки выжал из всего этого последнее, так как по вердикту о снисхождении мне нельзя было дать больше шести лет восьми месяцев. Он, кстати, этот срок и запрашивал. Только режим еще строгий просил.
«Да и хер с ним! Осталось пять с половиной, еще вся жизнь впереди. Придется сидеть. И как бы вы, твари Мусорские, надо мной не издевались, я останусь человеком. И через эти пять с половиной лет все равно устрою свою жизнь. А вы сдохнете в своей мусарне. А если случится государственный переворот, а он случится, то вас за ваши поступки повесят на фонарных столбах, властелины херовы. Ебал я вас всех в рот!»
«Теперь я настоящий зек, - думал я по пути на тюрьму, - никогда не представлял, что я стану зеком. Вот ведь угораздило! Может касатку написать? И что изменится? Нет, наверное, не стоит. Лучше уехать на зону и как можно быстрее взять этот срок. Что мне даст кассационная жалоба? С одной стороны, дело могут пересмотреть, и есть шанс вернуться домой. С другой – могут замутить так, что другая коллегия присяжных признает меня виновным в убийстве, и тогда кранты! Так что лучше не рисковать».
Вообще на СИЗО многие писали касатки после приговора. Писали, в основном, не из-за надежды на смягчение приговора, а для того, чтобы потянуть время. Ведь, пока рассмотрят жалобу, уходит несколько месяцев, и есть возможность как можно дольше продержаться на СИЗО. Срок-то все равно идет. Но меня жизнь в СИЗО не очень радовала, и хотелось хоть как-то поменять обстановку.
«Раз уж попал в этот переплет, то надо и на зону посмотреть, как там люди живут».
В камере постоянно не хватало свежего воздуха и возможности свободного передвижения. Я мечтал о том, чтобы можно было просто посидеть на улице, покурить и походить взад-вперед. Этого на Капотне мы были лишены, поэтому хотелось в зону.
- Ну что, Юрок? – не успел я зайти в хату, как на меня накинулся с вопросами Колян. – Сколько впаяли?
- Пятнадцать!
- Ни хуя! Сурово, но все же лучше, чем двадцать. Да, попал ты, братан, лихо.
- Да шучу я, шесть с половиной.
- Да ну?
- Бля буду.
- Ну молодец! – обрадовался мой семейник. – Во дает! А, пацаны? Юрок с такой прошарки сорвался, а! Шесть с половиной в Облсуде получить! Да оттуда меньше, чем с червонцем, никто не возвращался! Бля, Юрок, ты – суточник.
Суточниками, вообще-то, называют людей, наказанных за административные правонарушения, срок которых не превышает 15 суток. Но ввиду того, что сидел я в основном с убийцами и рецидивистами, мой срок не укладывался в общепринятые здесь рамки. Мне даже погоняло дали Суточник. И когда в хату заезжал кто-то новый, ему рассказывали о том, как я за мокруху получил всего-навсего шесть с половиной лет. От этого всеобщего настроя хаты я и сам непроизвольно внушил себе, что мой срок совсем маленький, что его можно, как говорят, на одной ноге простоять, и даже радовался этому. Однако я глубоко ошибался, но об этом позже.
Зная, что меня вскоре должны этапировать, я стал собираться в зону. Откладывал себе потихоньку чай, сигареты, обменивал свои вещи на шмотки черного цвета и слушал советы бывалого Кольки.
X
Через две недели ко мне приехала мать. Свиданка здесь была не такая, как в Серпухове. Кабинок было всего четыре, а народ туда заводили сразу человек по десять. С вольной стороны стояла толпа родителей. И вот в этой суматохе приходилось вырывать друг у друга телефонную трубку, чтобы пообщаться с матерью.
Мать настаивала на том, чтобы я написал жалобу. Я же старался объяснить ей, что это может плохо кончиться. Мама до сих пор не верила, что меня осудили по-настоящему, и постоянно твердила, что «как же так можно посадить за то, что ты не совершал?» Я же, стараясь не упускать из рук завоеванную трубку, пытался объяснить, что мне надо привезти для этапа.
- Мамуль, мне фуфайка нужна, ботинки теплые. Вещи вольные больше не передавай. Теперь все только черное должно быть. Кружку алюминиевую, ложку привези.
Мать не хотела верить в то, что меня скоро увезут.
- Мама, не плачь, пожалуйста. У нас не так уж плохо все получилось, могло быть и намного хуже.
- Но ведь это не ты, сынок, его убивал. За что же нам такое испытание?
Тяжело встречаться с матерью, когда ты сидишь в заточении. Вроде, когда не видишь ее долго, сильно скучаешь и ждешь встречи. А как повидаешься, посмотришь в заплаканные глаза, прочувствуешь всем сердцем ее душевную боль и обиду за то, что у нее отняли самое лучшее в жизни, и так хреново становится. Думаешь: увезли бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы мама не могла приехать. Так легче. Может, читатель и скажет, что это жестоко, но, поверьте, чем дальше друг от друга, тем легче.