Арсен в то время контролировал весь криминалный движняк нашего города. Ходили слухи, что он подмял под себя мусоров и исполнительную власть в городе. Многие были недовольны его властвованием, так как он ни с кем не считался, устанавливал свои порядки и беспредельничал. Большинство бандюков зуб на него имели, но не решались на войну с ним.
- А ты за что паришься[5] здесь, что за статья?- поинтересовался раненый.
- Да, говорят, 105-я какая-то, вторая часть.
- Ни хуя себе «какая-то», это мокруха, брат, да ещё и с тяжкими обстоятельствами. Кого мочканули-то?
- Понимаешь, не убивали мы никого, мусора взяли, ночь, говорят, тебе на размышления: или говоришь, или петуха из тебя делать будем. Что делать теперь, не знаю.
- Да ты не ссы. Тебя как звать-то?
- Юрок.
- Так вот, Юрок, это все шляпа, мусорские уловки. Спецом они пугают, на пушку берут. Обычно первоходы на это и ведутся. Не боись, пиздюк, стой на своем. Я, конечно, не следователь, да мне и насрать, убивал ты или нет, но раз в отказную попер, при до конца. Пугать будут, бить, но трахать не станут. Набирайся мужества, братан! Да поможет тебе Господь.
Проснулся я от грохота открывающейся кормушки:
- Соломин, собирайся на выход!
Меня встретили два мента и, надев наручники, запихнули в тачку.
- Знаешь, куда едем?
- Нет.
- В лес едем, милый. Пытать тебя будем. Расскажешь, как дело было, к следователю повезем, а упрямиться станешь – замочим, как при попытке к бегству. Так что думай давай.
Никогда не думал, что пот может заливать глаза. Тело мое непроизвольно тряслось. Мне по-настоящему стало страшно. «Какие тут уловки, - думал я. - Сейчас замочат, и не докажет никто. Даже если и докажут, меня-то все равно не будет». От этой мысли я по-тихонечку начинал сходить с ума.
- Выходи, приехали.
Я чуть не закричал от радости: машина стояла во дворе прокуратуры. А это означало, что я пока еще буду жить.
- Здравствуй, Юрий. Я занимаюсь твоим уголовным делом, - передо мной сидел усатый дяденька в форме, похожей на прокурорскую. – Я знаю, Юрий, ты не хочешь разговаривать с нами по-хорошему, но что ты скажешь вот на это?
Передо мной легли два протокола допроса моих приятелей, в которых они рассказывали, как я избивал мужчину и затаскивал его на стройку.
– Вот видишь, Юра, тебе предлагали, а ты отказался от сотрудничества. А вот дружки твои умнее отказались и дома жить будут, в отличие от тебя. Тебе лучше во всем сознаться, так как признание вины облегчает размер наказания. Ты вообще представляешь, сколько тебе светит?
- ???
- А я скажу. От восьми до двадцати лет, либо пожизненное заключение. Так что думай, Юра, думай.
- Понимаете, я тут ни причем. Не знаю, почему арестовали именно меня, ведь доказательств никаких нет. Я, честно говоря, даже не видел этого мужчину.
- Зато тебя видели, и дружки твои на тебя показали, так что кончай морочить голову. Вот тебе бумага, пиши, как всё было, вину свою облегчишь.
«Вот сука, - думал я, - это же надо так подставить, чтоб выхода не было. Какой срок? Было бы за что, а так просто я сидеть не собираюсь».
- Я ничего писать не буду, пока вы не организуете мне очную ставку с моими друзьями, которые дали показания. Я хочу посмотреть им в глаза.
- Ты, наверное, фильмов американских насмотрелся? Может, тебе еще адвоката пригласить? В глаза ты им на суде посмотришь, а сейчас у следствия нет никаких сомнений, что это сделал ты, поэтому очная ставка тут не требуется. Ну, раз писать не будешь, езжай, тебя переводят на тюрьму, привыкай потихонечку.
Оказавшись в коридоре, я увидел свою мать:
- Юрочка, сыночек! Да что же это такое?! Что происходит?
- У Вас есть пять минут, - сухо отрапортовал конвоир, - а вообще, свидания с подследственными возможны только с разрешения следователя.
- Сынок, - мама смотрела на меня полными слез глазами, - Юрочка, они говорят, что тебя могут посадить. Но ведь ты ничего не делал! Я разговаривала с ребятами, они сказали, что это какая-то ошибка. Все надеются, что тебя отпустят.
- Мама, не плачь, пожалуйста. Я сам плохо понимаю, что происходит. Но у меня такое ощущение, что домой я вернусь теперь нескоро.
- Что ты такое говоришь? Сынок, пожалуйста, не говори так! Я все сделаю, найду денег, адвоката найму…
- Все, ваше время вышло, - конвоир подтолкнул меня в спину, и мы пошли по длинному коридору, с каждым шагом удаляясь от матери.
«Насколько эта разлука, - спрашивал я себя, - на пять, на десять, на пятнадцать лет? Когда я теперь увижу тебя, мама? Прости».
Я боялся обернуться, чтобы не увидеть, как она плачет. Как мне было больно в этот момент. Наверное, нет ничего страшнее, чем слезы матери, слезы человека, который тебя родил, вырастил, души в тебе не чаял. И ведь, закрыв меня, они причинили больше вреда ей, а не мне. Оставить мать без сына - это страшное наказание. Наказание за то, что она моя мать.
II
- Первый, пошел! Второй, пошел! – командовал конвой, когда автозак остановился на тюремном дворе. – Лицом к стене, быстро!
- Соломин!
- Юрий Владимирович 1977 года рождения, статья 105-я часть вторая. Нахожусь под следствием.
- В вокзал!
Вокзалом оказалось огромное помещение, в которое меня препроводил омоновец. Оно было похоже на пустой спортивный зал, вдоль стен которого стояли стеллажи, наподобие тех, что стоят на рынках. Стеллажи предназначались для отдыха заключенных, они заменяли и кровать, и стул, и стол одновременно: кто сидел, кто лежал, кто принимал пищу. Как выяснилось позже, вокзалом данное помещение было прозвано за то, что выполняло функцию зала ожидания. В течение дня на тюрьму приходило несколько этапов, всех прибывших кидали в вокзал, а вечером, когда он набивался битком, и от табачного дыма и запаха немытых тел нечем было дышать, начинали выводить по одному на досмотр.
- Вещи на стол, быстро! Ботинки снимай, сука! – все команды омоновца сопровождались подзатыльниками и неслабыми ударами по телу. – Запрещенные предметы есть?
- Нет.
- Статья?
- 105-я, часть вторая.
- Попался, тварь! Мочить вас, гадов, надо, а то по улицам страшно ходить: обкуритесь, обколетесь и людей убиваете, - распылялся мусор. – Пошел в грязную!
Меня завели в камеру, которая называлась «грязной».
«Что я, черт какой-то? Почему в грязную, а не в чистую, например? Во попал, бля».
Осмотревшись, я увидел, что в камере сидело несколько нормальных парней, прилично одетых, непохожих на чуханов.
- Пацаны, - решился спросить я, - а почему «грязная»?
- Да потому что сюда с этапов закидывают. Таких хат здесь три штуки. Ночь просидим, а утром в баню поведут и по нормальным хатам раскидают. Ты в первый раз что ли?
- Да, меня с ИВС привезли.
- О, на ИВС кайфово сидеть – жрачки много, центрóв. Да и запрет затянуть можно. Ладно, пойдём лучше «коня» попьём. Пил когда-нибудь?
- А что это такое?
- О, конь – это чудный напиток, брат, попьёшь, и жить хочется, эффект круче, чем от чифира, а пьётся намного легче, главное не лишкануть. На, хлебни.
Я взял кружку, в которой был горячий напиток, на вид напоминающий кофе с молоком. Впрочем, и на вкус тоже. Только сладкий сильно.
- Что там?
- Это, брат, чифир с кофе и со сгущенкой. Нравится?
- Угу.
- Смотри только, много не пей – сердце выпрыгнет, - радостно поучал меня парень.
Утром после бани нас развели по камерам. Та, в которую попал я, была небольшая. Стояло в ней шесть двухъярусных шконок, завешанных простынями, подобно шатрам. Посередине хаты стоял стол, за которым сидели арестанты и играли в карты.