Свободнокровым и гостям Мира, у которых были свои боги и своя вера, было просто любопытно — как так, младенец и столько много говорит.
Церемония началась. Шли чередой вслед за Примом верховные кастыри.
Астроном с часами; повитуха с черной коробкой в левой руке и ножом в правой, в сером фартуке; пастырь в темно-серой, почти черной рясе с капюшоном, закрывающим лицо; каменщик — с молотом и циркуле; весовщик — с завязанными глазами и весами в руках; лишь купцы, дети Торга, шли с пустыми руками, позолотив ладони. Отец Торг не нес в руках своих ничего, что не смог бы продать, а продать он мог все, что попадалось. Согласно Кодексу Торга, его дети не могли обвешивать, обманывать, оговаривать, создавать нечестную конкуренцию, обсуждать клиента, назначать товару неверную цену, сбывать негодный товар. Дети божественных предков свято чтили Кодексы, оставленные им в наследство. И на представление новорожденного Прима являлись неукоснительно, только смерть могла избавить их от участия в церемонии. Попасть на такую церемонию — величайшая честь для живущего с печатью крови. В толпе шептались, что Магистр и Маршалл ненастоящие, настоящие утром куда-то спешно отбыли. И вот, наступило время.
Дневные светила достигли апогея, о чем возвестил верховный астроном.
Он стоял немного поодаль от остальных кастырей. Верховная повитуха, шедшая с той, которая обнаружила царенка, сдвинула рычаг на черной коробке — этому устройству так и не придумали никакого другого названия за все время службы. Коробка воспроизвела слова древнего проклятия, которое слово в слово должен повторить новорожденный, если ему суждено стать Примом.
Проклятие прозвучало так, как и должно было. На преддворцовой площади воцарилась тишина — кто-то в толпе уронил кошель — и все услышали звон упавших монет в нем; где-то вдалеке всхлипнул ребенок — и это тоже было слышно всем. Не каждый день случалось такое событие, некоторые успевали родиться, возмужать, наплодить потомства и умереть, так и не застав смены Примов. А тут — такой случай выдался. Прима подняла ребенка, который становился теперь ее сыном, высоко вверх на вытянутых руках, которые, несмотря на кажущуюся хрупкость правительницы, легко вознесли пухлого младенца и удерживали его столько времени, сколько потребовалось для свершения церемонии. Шесть кастырей прошли мимо, каждый по-своему благословляя божественного ребенка. Смертные родители царенка в этот момент переставали быть таковыми, словно забывая о существовании отданного ребенка. Никто и никогда не узнавал, кем были эти смертные, что с ними происходило далее, кроме господ из Тайной канцелярии — тех самых, с бегающими глазками — свободнорожденных, работающих на весовщиков, незаметных в толпе. Этих подручных по именам и в лицо никто не знал, но они были — информация, быстрота реагирования и кажущаяся вездесущность детей Веса зависела именно от этих безликих. Шестерка кастырей выстроилась за Примой, которая теперь могла прижать мальчика к груди. Прим, становящийся отцом, подошел к своей супруге, и они вместе произнесли памятный диалог.
Прим-отец звучным голосом возгласил:
— Жена моя, дитя это объято ужасом и принесет нам только ужас, нужно лишить его жизни. И лишить ушей, чтобы его душа не смогла вернуться и пройти тропой времен в Мире.
Потом вступала Прима:
— Муж мой, дитя не может быть виновно в том, что оно напугано. Убей меня, но оставь его в живых. Возьми мои уши, но не тронь его.
Затем Прима передала ребенка его отцу, что она и сделала, как и много правительниц до нее. На этом сама церемония признания ребенка родителями заканчивалась. Черная коробка, свидетельница произнесенного заносилась в реестры весовщиков и пастырей, потом записи из нее переписывались слово в слово, заверялись печатями всех кастырей, и отправлялись на вечное хранение в монастырь, название и местоположение которого было тайной.
Примы и кастыри теперь должны были отвечать на вопросы, которые подготавливались в течение всей жизни многими жителями Мира, с пустяковыми вопросами никто не подходил, осознавая серьезность происходящего. Те, кому не о чем спрашивать, отправились продолжать праздник на площади и улицы города. Осталось довольно-таки много народу, которые образовали некое подобие очереди. Стояли спокойно и тихо, каждый из просителей был погружен в свои мысли, не мешая соседям. Лентина, Селена и дети оказались где-то в середине очереди, все еще закутавшись в плащи, хотя становилось нестерпимо жарко. Господа с шустрыми глазами сновали мимо очереди, оглядывая быстрыми, почти незаметными взорами каждого просителя.