Мы у себя дома митингуем и законодательствуем, открывая новые имена и познавая старые и вовсе новые тупики. Полыхает Нагорный Карабах. Круто переломилась судьба Восточной Европы. А на далекой оконечности Африки Генеральный секретарь ООН привел к присяге первого президента Намибии. Многое из искомого стало ближе, а многое - отдалилось.
Баланс не поддается обсчету. Ибо это и гигантское силовое поле, и хрупкая человеческая плоть. Польский теолог сказал, памятуя о нацистских крематориях для живых: не шесть миллионов загубленных, а шесть миллионов раз - по одному человеку. В пересчете на планету - возвести в степень. Живущих и призванных БЫТЬ, каждый раз ПО ОДНОМУ.
Это, если совсем коротко, суть МИРА МИРОВ.
Шагая из глубин тысячелетия и вплоть до середины XX века так или иначе гибель уравновешивалась рождениями - людей, цивилизаций. Затем - навсегда нарушенное равновесие, БАНКРОТСТВО ИЗБИРАТЕЛЬНОЙ ГИБЕЛИ. И отсюда проистекающий диктат, беспощаднее выбора. Либо Мир - в останках человечества, либо всеобщность развития без любого за счет...
И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище
Раздвижной и прижизненный дом.
Человек одного поколения с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, я вряд ли успею вселиться в этот дом, предсказанный другим замученным гением. Но знаю, кто закладывал фундамент этого дома и какое место в космополитическом братстве строителей занимает сутулый человек с всепонимающими глазами. Наш домашний Невпопад, приговоренный к одиночеству. Не к одинокости (ее не было никогда), а к одиночеству: мысли и поступка, столь радикально отклоняющих позволительный конформизм, сколь и примиряющих с человеческой слабостью.
Мы потеряли Андрея Дмитриевича Сахарова. Как известно, он был последовательным сторонником конвергенции. Стало быть, я оппонирую ему? Это не вполне так. Ибо Андрей Дмитриевич создал собственную версию сближения и породнения людей, притом версию, находившуюся в непрестанном развитии.
Но важно не только это и даже, полагаю, не столько это. Всего важнее - он сам. Человек Сахаров.
Для меня он один - уже воплощенный МИР МИРОВ.
30 января 1993 Вчера или также Завтра?
[Выступление в Театре Талия (Гамбург) на международной акции
антифашистов в день 60-летия прихода Гитлера к власти.]
Уважаемые коллеги, друзья! Дамы и господа! Я позволю себе задать
Вам тот же вопрос, что задаю и себе. Для чего, собственно, мы
собрались? Для чего и ради чего? Не правда ли, странный вопрос.
Разве не достаточно полномочий памяти, возвращающей к тем 11 часам
30 января, отдаленного от нас уже более чем полувеком, к этому
легитимному эпизоду в жизни одной конституционной страны, к тому
событию в мировой истории, которое повергло в пучину страданий,
смерти и попранного достоинства десятки миллионов человек? Разве
одно прикосновение к названной дате не обязывает нас, оторвавшись
от злобы дня, вернуться к ней же, к этой злобной злобе дня
сегодняшнего, чтобы разглядеть в ней нечто, превышающее реестр
разъединенных кровопролитий, от истинного значения которых мы
стыдливо увертываемся посредством эвфемизма горячих точек? Все
будто вновь на круги своя. Власть тьмы, гимны и клики, топот ног,
стоны падающих. Вздыбленный этнос. Войны родословных, сотрясающие
Землю. Однако лишь незрячему дано не заметить, насколько изменился
Мир. Не станем приговаривать - к лучшему или к худшему. Нет ничего
нарочитого и предосудительного ни в утверждении, что худшее и
поныне однояйцевый близнец прогресса, ни в допущении, что именно
то, что сегодня более всего мрачит взор, таит в себе самый
существенный задаток перемен, выводящих нас не только за пределы
досрочно окончившегося века, но и за рубежи по меньшей мере двух
уже исполненных тысячелетий. В качестве человека, у которого
достает трезвости, чтобы измерить отпущенные ему сроки, я все же
рискну поделиться с вами некоторыми соображениями, сжатый смысл
которых может быть выражен словами: Третьего тысячелетия не будет.
Не будет в метафорическом и, тем самым, в доскональном смысле. Это
не заклинание и даже не прогноз. Скорее - реакция на расхожие
высказывания, авторы которых доверяются внешней схожести
происходящего с тем, что уже случалось и в конечном счете как-то
устраивалось, возобновляя человеческое существование на новом
витке. Почему же не повториться этому в 1990-х? А что помехою
переизбыток ли достатка при кричаще неравном доступе к нему? Либо
заново перекрывающее все межчеловеческие перегородки деление на
свое и чужое, при том, что самая чуждость не требует ни
разъяснений, ни доказательств, заявляясь в качестве всеобщей
отправной точки? Или, наконец, помехою - экспансия прошлого,
которое отказывается служить обыкновенным прологом, настаивая на
входе в будущее таким, каково оно есть - необратимым и
неисправимым. Не здесь ли источник последней земной схватки - в
разъединении человека и Времени? И не окажутся ли люди погребенными
под рассыпающейся храминой ВСЕМИРНОЙ ПОСТУПАТЕЛЬНОСТИ? А может,
именно ей - и только ей - пришел конец? Конец истории, но не
человеку. Род Homo, наверно, сохранится, совершив непомерное усилие
возврата в эволюцию. Жизнетворящее разнообразие малых человеческих
миров придаст нестесненную связность большому Миру, заново
космическому в земных границах. Идея же человечества, кумир
ЕДИНСТВЕННОГО ЕДИНСТВА, который веками вдохновлял людей, требуя от
них жертв без числа, этот кумир будет даже не сокрушен, но
похоронен с почестями. Идея человечества станет вновь навещать наши
сны, уступив (навсегда!) дневную явь аритмии повседневных
существований, где человек только и способен быть сувереном самого
себя. Я понимаю, что это звучит декларативно. И, конечно же, не
этими словами доступно остановить бритоголового осквернителя
еврейских могил, либо импровизированных лидеров, разжигающих
страсти организованных скопищ зыком: Вон иностранцев!, или тех
владельцев множительных аппаратов, которые еще в 1990-м году
внушали делегатам партийного ареопага в советской столице: Нам
нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Встает вопрос - а допустимо ли
вообще в этих, как и во множестве других случаев, полагаться на
образумление Словом? Мы подошли здесь к роковому пункту. Ибо за
вычетом слов существует лишь сила. Сила, воплощенная в законе. И
сила, превышающая закон. Тогда, в 1933-м году, достало ли бы одного
лишь закона, чтобы воспрепятствовать нацистской диктатуре? А если
нет, ежели его не хватило бы, даже если б его служители не были
скованы бессилием классового эгоизма и геронтологическими страхами,
то можно ли, оглядываясь назад, представить себе коалицию Фемиды и
ревнителей будущего, притом (не забудем) радикально расходящихся в
представлениях об этом будущем?.. Школьные малолетки
провинциального города, я и мои сверстники ждали тогда со дня на
день сводок о баррикадных битвах на немецкой земле. Сегодня,
признаться, я немногим мудрее того четырнадцатилетнего мальчика с
пионерским галстуком и значком международного слета в Галле,
которым я особенно гордился, хотя и не был там. Я и сейчас не мыслю
справедливости, в истоках которой не было бы самоотреченного
подвига равенства. Я и сейчас воспринимаю свободу как радостную
возможность облегчить участь того, кто рядом и совсем далеко. Но я
и узнал немало того, что наливает ноги свинцом, а на место прежних
упований ставит не оборотней их, не мнимости скоропостижного
прозрения, а мучительные и неуходящие вопросительные крючки, как
иронически именовал их Пушкин, впрочем, быть может, ощущая их
близость к тем вервиям, на которых вешали людей. В самом деле,
разве в оплату за знание не входят гибели, и кто ведет их подсчет?