Он же сделал из этого образ: люди с поднятыми руками — это одна из опор мира, не слабей других. Он оправдал их, так как в сдаче в плен они не были виноваты.
Рассказал мне, что «власовцы» — ярлык. Власов спас Москву в 41-м году. А потом, в Чехословакии, бойцы его РОА пришли на помощь восставшей Праге — как братья-славяне.
Я спросил, как у него с публикациями, с книгами. Он ответил, что, наконец-то, «прорвало». В издательстве «Молодая гвардия» выходит книга стихов, совершенно новых, кроме одного старого стихотворения. Редактор, некий Зайцев, заставил, правда, убрать всю «пьянку» и всех «богов». Ещё в «Современнике» выходит книга и ещё однотомник «Избранного» в «Художественной литературе».
— Сразу получу восемнадцать тысяч!
— <…>
Я спросил: как, по его мнению, остаётся поэт в памяти народной — несколькими стихотворениями, или всем творчеством? Он ответил совершенно определённо: несколькими произведениями.
— Вот ты — останется у тебя «Страж»… ну, и ещё надо несколько. У Есенина, у Блока, у Пушкина, у Лермонтова в творческом наследии очень много лишнего… Тот же «Евгений Онегин» — сколько милой, гениальной болтовни! Остаться в литературе можно даже одним стихотворением…
Он подошёл к книжной полке, нашёл книжку из серии «Классики и современники» и прочёл стихотворение Туманского — о птичке, выпущенной поэтом на волю:
— Вот! Он сумел передать живой трепет! И оно — живёт!..
Ещё говорили о язычестве. Я сказал, что интересуюсь язычеством, чувствую в себе склонность принять его. Он отнёсся к этому отрицательно, сказав, что все мы на протяжении многих веков испытывали влияние христианства и не можем быть язычниками, мы — христиане. Я упорствовал, говоря, что я христианин — головой, а сердцем могу быть и язычником. Тогда он снял с полки и дал мне книгу Рыбакова о язычестве древних славян.
Ещё обрывки из этих дней:
* * *
Я: — Во мне есть натиск!
Он: — Тогда тебе надо было родиться Киплингом!
Я: — Киплинг тоже был маленький — вот и стал резкий, боевой!
Он: — Нет, это чисто англо-саксонская черта.
* * *
Я: — Я развожусь с женой, Юрий Поликарпович.
Он: — Тогда тебе надо перебираться в Москву.
Я: — Мне и в Ярославле неплохо.
Он (смеясь): — Это комплекс провинциала!
Я: — В Москву… Я там стану клерком!
Он: — Не успеешь! Сейчас Россия в страшном напряжении, всё быстро, всё мгновенно ломается, всё на грани. Не успеешь!
* * *
— Говорят, что поэт Николай Дмитриев на вас молится…
— Да, он монографию обо мне написал.
* * *
Чуть ранее, с Дробышевым. Читает нам (предварительно сбегав в свой кабинет, отпечатав там на машинке текст и дав его нам):
Дробышев (брюзгливо):
— Что ещё за «великий ноль»? Опять ты со своими символами!..
Ю. К. (пожимая плечами):
— Откуда я знаю? Надо полагать — Бог…
* * *
Читал ещё стихи про Генеральный штаб… я их не запомнил, запомнил только комментарий к этим стихам: будто бы какой-то родственник Ю. К. там работает (брат?), и этот родственник вроде бы признался ему, что они там «занимаются не тем». Недавно вот устраивали «войну всех против всех» — и продули… При этих словах Ю. К., по обыкновению, насмешливо улыбнулся.
* * *
Я рассказал ему и Дробышеву, как лез недавно в Ярославле с пятого на четвёртый этаж через балкон (отпирал захлопнувшуюся дверь соседке), как было страшно, когда я посмотрел вниз…
— Никогда не смотри! — заорали они. — Не смотри вниз!
— Это сатана тебя смутил, — убеждённо сказал Ю. К.
Когда же Дробышев усомнился в существовании сатаны, Ю. К. воскликнул:
— Сатаны нет? Да он в каждом из нас! В каждом, сидящем здесь! И во мне…
* * *
(Обращаясь ко мне, со смеющимися глазами):