Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Она есть верховный акт мысли. Поиски наиболее концентрированного, эмоционального и эстетически эффектного воплощения мысли — вот неумирающая традиция мировой поэзии».

Вот этот «верховный акт мысли» является главным и для Кузнецова. Вот стихотворение «Книги»:

От проницательного чтенья
Вся обнажается до дна
Литература самомненья,
Где копошится злоба дня.

Где топчут бисер свиньи быта,
На ум дерзает интеллект
И у разбитого корыта,
Как вещь в себе, сидит субъект.

Но попадаются глубины,
В которых сразу тонет взгляд,
Не достигая половины
Той бездны, где слова молчат.

И ты отводишь взгляд туманный,
Глаза не видят ничего.
И дух твой дышит бездной странной,
Где очень много своего.

Это там, «где очень много своего и „дух твой дышит бездной странной“, бьётся его живая, трепетная, беспокойная мысль, которая, нарушив молчание, рвётся в глубь веков, раскатывая мир в яйцо мифа, в чудо образа, в силу символа, где чувства упрятаны в глубинах мира, мифа и символа, достигая внутреннего союза мысли и чувства».

Есть у меня в душе одна вершина
С певучим эхом… Дремлет жизнь моя,
Но чутко отзывается и длинно
На первый луч иного бытия.

Ещё душа темна наполовину,
Но властный луч иного бытия
Заставил петь и трепетать долину,
Но этот трепет слышу только я.

Это и есть поэзия умного сердца, где мысль, рождённая чувством и движимая им, ждёт и от нас более живого отклика души, а душа, по Кузнецову, верна неведомым пределам.

Кузнецов признаётся:

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким кольцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец.

Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебристой голубизной воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идёт загадка „космической туманности“ многих моих строк о мире и человеческой душе».

Это очень важное признание. Здесь мы находим ключ к пониманию самой сути поэзии Кузнецова — единство пространства души и природы.

По верному определению Николая Дмитриева: «Читателям открылся космос, страшная своим безразличием к человеку бездна. Но каким бы холодом ни веяло от „космических стихов“ Кузнецова, его мужественное предстояние перед непостижимым воспринималось как заступничество за человека. „Я пришёл и ухожу один“, — сказано о себе и обо всех».

Особого разговора требуют и поэмы Кузнецова: «Дом», «Золотая гора», «Сказка гвоздя», «Змеи на маяке», «Афродита», «Красный сад», «Путь Христа», «Сталинградская хроника», где он достиг небывалых глубин и высот поэтического слова.

Зададимся тем же вопросом, что и мой друг Николай Дмитриев: «Каковы особенности поэтики Кузнецова в дополнение к тому, что уже сказано?»

Это — многозначный символ, служащий стержнем многих созданий, яркая антитеза, необычайно чёрный поэтический образ, дерзость заглядывания в самые тёмные закоулки души, умение, подобно Даниле-мастеру, быть в опасной близости от тёмной силы.

* * *

Хочу закончить блестящими стихами Юрия Кузнецова «Здравица»:

То не ворон считают соловьи —
Мы говорим о славе и любви.
Бокал обвит змеиным женским телом,
Стряхни змею! Займёмся русским делом,
Пуская из ноздрей заморский дым.
Но где же слава, Кожинов Вадим?

За горизонтом старые друзья
Слились, а новым доверять нельзя.
Твой дом парит в дыму земного шара,
А выше Дионисий и гитара,
И с книжной полки окликает Рим:
— Мементо мори, Кожинов Вадим.

Смерть, как жена, к другому не уйдёт,
Но смерти нет, а водка не берёт.
Душа верна неведомым пределам.
В кольце врагов займёмся русским делом,
Нас, может, двое, остальные — дым.
Твоё здоровье, Кожинов Вадим.