Но ведь те, для кого кумирня поэзии — Пастернак и Окуджава (хотя уровень здесь несовместимый, точно так же пели славу одномерному Светлову), Кузнецова не приемлют. Не потому что не ахти какой, а только потому, что «не наш».
И другой лагерь будет отмахиваться от Пастернака. Тоже «не наш».
А жизнь одна. Сколько же будем дурить друг друга? Поэзия, если она поэзия, — это ведь счастье. Усекновенное счастье — как нынешняя Россия, урезанная происками Америки и подлостью «героев» перестройки. Урезанная Россия, урезанная поэзия — обрубки. Боль и лазарет. Но время выписываться из лазарета придёт.
Владислав Анатольевич Бахревский родился 15 августа 1936 года в Воронеже. В 1958 году, окончив Орехово-Зуевский пединститут, уехал в Оренбург. Позже строил Нурек. Автор исторических романов «Аввакум», «Смута», «Ярополк», «Никон», «Василий Шуйский» и других книг.
Николай Дмитриев. Ничего мы не знаем о смерти
17 ноября 2003 года умер поэт Юрий Кузнецов.
Для всех русских людей, не пребывающих в духовной спячке, это имя связано с высшими достижениями современной поэзии, с ожившей в поэтическом слове историей Отчизны.
Немало стихотворений Юрия Кузнецова ещё при жизни поэта стали классикой, вошли в школьные учебники и учебные пособия («Атомная сказка», «Четыреста» и другие), его творчество было удостоено Государственной премии России.
Тем тягостнее было в очередной раз убедиться в полном равнодушии средств массовой информации к взлётам и трагедиям русской духовной жизни. Поэт лежал в гробу, а на телевидении праздновали юбилей Микки-Мауса!
Государство забыло о лауреате Государственной премии! Трудно представить, чтобы комитет по Нобелевским премиям проморгал кончину своего лауреата!
Юрий Кузнецов неоднократно посещал Балашиху, участвовал в культурных мероприятиях города и района. Это мои заметки о последних днях жизни выдающегося поэта ни на что не претендуют. Просто мне кажется, что дорого каждое его слово на этой земле, каждое движение. Это я и постарался воссоздать с документальной точностью.
Три года назад моей семье достался участок земли во Владимирской области, под городом Покровом, в краю озёрном, каменистом, можжевеловом. Там почти весь XX век жила моя бабушка, родились мать, её брат и сестра. Я, можно сказать, вцепился в землю, истосковавшись по деревенской жизни, и живу теперь там с апреля по ноябрь.
Длиннющими осенними вечерами о чём только не мечталось. Например: вот приведу всё в порядок да приглашу друзей-поэтов.
К шашлыку да винному погребку уж наверняка приедут. А потом зародилась и стала мучить мечта совсем уж дерзкая: а заманить бы сюда самого Юрия Кузнецова. Да-да, того, Поликарповича, великого и прекрасного, стихи которого с 1975 года могли в любой момент выгнать меня из дома в темь и жуть. И там, никого не тревожа, читал я их лесам и полям.
Доходило чуть не до галлюцинаций, до ненаучной фантастики. А вдруг выступал в Покрове, припозднился-заблудился и сейчас, продрогший и голодный, войдет в калитку на огонёк.
Чушь, конечно! Может, решиться и пригласить? Или «в малый вентерь рыбаря не заплывает сом?!» Много ещё здесь неустроенности.
И лесные пожары каждое лето заволакивали всю округу серо-синей мглой. И грибы пропали, что для этих мест полное безобразие.
Но вот в лето 2003-е грибы полезли. Да какие! В болоте под соседней деревней Перново я набрёл на островок, где стояла добрая сотня подосиновиков. И это — на площади всего-навсего с гектар. Больше половины — переросшие. Значит, неделю, не меньше здесь не ступала нога человека.
Мчусь в Москву, выпиваю для храбрости сто граммов. Звоню Кузнецову. Так и так. Грибов намного больше грибников.
— А ты не брешешь? В понедельник, сам знаешь, в журнале работаю, во вторник — в Литинституте. А потом можно и съездить.
Ушам не верю. Перед этим жена Кузнецова развеяла надежды: «Юра на подъём тяжёл, так далеко не поедет».
Возвращаюсь в деревню навести порядок, а супругу прошу привезти дорогого гостя.
Уезжаю 23 сентября, а на 26-е жду их.
Ночью выхожу на крыльцо — мороз! Всё в инее. Известный закон сработал, гад такой! Еле дожидаюсь утра — и в лес. Вот они, сотни ярко-розовых волнушек, десятки стеклянных подберёзовиков. Припечёт солнце — и всё это побуреет, почернеет, потечёт чернилами. Ах, ты, горе-горькое! Во мху — там потеплее, там я нахожу кое-что стоящее. Но Кузнецов-то сам захочет набрать. Уж с этой стороны я его знаю хорошо.