В некрологе, посвящённом его памяти, сказано: «Русская поэзия XX века началась вершиной Александра Блока, завершилась вершиной Юрия Кузнецова…»
Я уже говорил, что его необыкновенность, незаурядность как личности почувствовал со дня первого знакомства. Он воздействовал на собеседника молчанием больше, чем речью. Эту особенность позднее часто будут отмечать, о ней я прочитаю в воспоминаниях многих, знавших его.
Главный редактор «Нашего современника» поэт Станислав Куняев пишет: «Невозможно сказать всё об этом гениальном поэте. Будущее скажет то, чего мы ещё не смогли сказать. В пору нашей долголетней совместной работы в журнале „Наш современник“ Юра часто повторял: надо вступить в XXI столетие, обязательно пожить в нём. Юрий Кузнецов своим великим творчеством, бессмертными творениями вступил в XXI век и превратился в вечного гражданина грядущих веков». Нельзя не согласиться с этим мнением.
Во время Карибского кризиса Юрий Кузнецов по долгу армейской службы находился на Кубе. Тогдашнее опасное противостояние двух держав подвигло его написать гениальную «Атомную сказку».
В восьмидесятые годы, когда я участвовал в поэтическом форуме в Белграде по линии СП СССР, нам показали последний номер журнала «Литература». В номере было опубликовано двадцать различных переводов кузнецовской «Атомной сказки», выполненных сербскими поэтами. Можно сказать, почти весь номер был посвящён переводам одного стихотворения и его анализу. Это было уникальное, быть может, беспрецедентное событие для тех лет. Пушкин говорил, что о произведении поэта надо судить по законам, принятым им самим. В этом смысле у Кузнецова были свои, принятые, даже установленные им самим законы, и судить о нём надо на этой основе…
Трудно, горько осознавать, что Юрия Кузнецова уже нет на свете. Это ощущение невосполнимой потери разделяют все, кому дорога истинная литература: «Россия давно не теряла такого гения».
Эти заметки хочу завершить последними строками недописанной поэмы Юрия Кузнецова «Дорога в рай», обращёнными к Поликарпу Маркину, но, по сути, как нельзя лучше относящимися к самому незабвенному певцу России:
Мамед Исмаил — азербайджанский поэт. В 1975 году окончил Высшие литкурсы в Москве. В переводе на русский язык выпустил поэтические сборники «Зёрна спелого граната», «Пашни над морем» и другие книги. В начале 2000-х годов преподавал в университете «Чанаккала», близ Стамбула.
Юрий Кабанков. Я в поколенье друга не нашёл
Это было так давно, что кажется неправдоподобным. Году примерно в семьдесят третьем старший матрос N-ской береговой базы подводных лодок Тихоокеанского флота угодил на гауптвахту, где его поместили в одиночную камеру «без окон, без дверей», а главное — без возможности сидеть и лежать: бетонный пол, стены да потолок. Этим матросом, понятно, был я — дерзкий, «красивый», но ещё далеко не «двадцатидвухлетний».
На ночь «для спанья», «при хорошем стоянии» (то есть ежели ты не ломился в дверь, не орал, не пел отчаянных и крамольных песен вроде «Не жалею, не зову, не плачу…»), выдавали «вертолёт» — четыре нешироких доски («десятки»), сбитых двумя поперечинами.
Старший матрос не ломился и не орал, но, стиснув зубы, ночами бубнил себе под нос: «Я лежу на жестоком одре из досок, / неуютный кулак подогнав под висок».
Я не знаю, откуда взялись в моей отчаянной голове эти строчки, написанные, как потом оказалось, Юрием Кузнецовым во время Карибского кризиса, участником которого он был «вплотную и непосредственно» («Я стоял на посту, / на котором стреляют на шорох, / если желают живыми вернуться домой», «Я видел рожденье циклона / на узкой антильской гряде»).
В то время память моя никак не запечатлела такого обыденного, «непоэтического» имени (чай, не Вознесенский, не Рождественский!). Видимо, в гарнизонной библиотеке имелись «толстые» журналы, и строчки про жестокий одр из досок сами собой угнездились в сознании, когда я пролистывал поэтические подборки.
Через пять лет, когда я поступил в Литературный институт, на первой же лекции по истории русской критики преподаватель обратил на меня внимание (не только своё, но и всей аудитории) особым образом. Медленно проходя между рядами, после слишком долгого, «томительного» молчания он вдруг вскинул на меня указующий перст (как Ленин на памятнике) и громко, разделяя слова, повышая голос после каждой паузы, произнёс: «На этом месте… [пауза] сидел… [пауза] гениальный русский поэт… [пауза] Юрий Кузнецов [три восклицательных знака]». И, повышая голос до фальцета: «А ты кто такой?» (с ударением на «ты»; далее — «гробовая тишина», «немая сцена» и т. п.) Я ничего не нашёлся ответить, кроме как: «А он что — умер?» (Театральная ремарка: «Громовой смех сотряс стены аудитории»).