Говорят, гордость — не очень хорошее чувство, но я горда и счастлива, что могу назвать Юрия Поликарповича Кузнецова своим Учителем, хотя он и не признавал в русской поэзии ученичества как такового и школ как таковых, называя всё это «французскими штучками». Что ж, это его право прижизненного классика, как и моё творческое право ученика считать своим учителем того или иного поэта. Главное даже не в литературе как таковой, ею я занималась и до встречи с Юрием Поликарповичем. Писала стихи о неразделённой и вследствие этого такой огромной любви. Говорят, что стихи были талантливые. Но что-то меня мучило, лишая душевного покоя.
И тут это оказавшееся для меня судьбоносным совещание молодых писателей в Москве в январе 1994 года. И я (повезло так повезло!) попадаю в семинар к «тому самому» Юрию Кузнецову, который «пил из черепа отца», многие стихи которого старательно, за неимением его книг, ещё в юности переписаны мной в заветную тетрадь. «Нет, я с тобою говорить не стану. / Вернусь домой и верный нож достану. / И в стол всажу… И верному ножу / Я про твою измену расскажу…» У каждой молодой девицы есть такая заветная тетрадь-исповедница, и я не исключение из правил.
Кузнецов немногословен, сдержан с нами, семинаристами, держит дистанцию и слегка отстранён. Неужели это он, такой спокойный на вид, автор обжигающих строк о леди Макбет: «…За то, что вам гореть в огне / На том и этом свете, / Поцеловать позвольте мне / Вам эти руки, леди!» Даже не верится! Молодые поэтессы-семинаристки (практически поголовно «лабающие» под Ахматову) шепчутся меж собой, что взрослели с книжками Кузнецова под подушкой… Им повезло больше, чем мне: ухитрились купить-достать кузнецовские книги. Признаться, я не любительница литературных сборищ. Но этот семинар-совещание — первый, последний и единственный на моём литературном пути — я не забуду никогда. Именно на нём произошло долгожданное осознание мной жизненного призвания. И именно Юрий Кузнецов, сам того не зная, помог мне в обретении того, без чего телесная жизнь, даже вкупе с попытками лирической самореализации, пуста и никчёмна. После встречи с Кузнецовым я поняла, что поэзия — это отнюдь не частное дело (что это «не вздохи на скамейке», я понимала и раньше), поэзия даже не столько литература, сколько один из видов СЛУЖЕНИЯ России, поле духовной брани за неё.
Именно тогда, проводя семинарский разбор наших «поэтических полётов», Кузнецов, устало вздохнув, словно обращаясь ни к кому и одновременно ко всем, уронил такую фразу: «Россия в пропасть летит, а о чём пишут молодые поэты?..» По причине молодости и проистекающей отсюда патологической занятости исключительно своим богатым внутренним миром, мы, естественно, писали преимущественно о любви, перемежая свои писания поэтической экзотикой в виде «брабантских кружев», «тосканских канцон» и т. д.
Думается мне сегодня, что именно эта эгоистическая сверхозабоченность собой и своими переживаниями стала причиной того, что иные из нас, кузнецовских семинаристов (и я в том числе!), по итогам семинара не обнаружили себя в списках принятых в Союз писателей России. Не буду кривить душой, для меня это был удар в самое сердце. Не потому, что — не приняли, а потому, что — именно Кузнецов! Тогда казалось, что после такого творческого фиаско я уже не оправлюсь. Мой оренбургский земляк-поэт Демурин, также бывший участником этого совещания, но в другом творческом семинаре, и, в отличие от меня, принятый там в Союз писателей, отечески-снисходительно посочувствовал: «Ну вот, уж так радовалась, что к Кузнецову попала, а тут такое… Лучше б ты к нам в семинар попала, у нас бы тебя приняли…». В молодой, оскорблённой в лучших чувствах запальчивости, я заявила земляку-поэту что-то в том духе, что пусть меня лучше не примет Кузнецов, чем примет кто-то другой…
Как ни странно, именно после этого фиаско я железно решила, откинув все сомнения творческого и материального характера, ехать на Высшие литературные курсы. Именно к Кузнецову. Многие мои оренбургские земляки, кои были посвящены в перипетии моего неудачного вступления в Союз писателей России, увидели в этом моём решении ехать на ВЛК к отвергнувшему мои стихи поэтическому «авторитету» безумную попытку «прыгнуть в пасть тигра». И добавляли что-то там ещё о моём непомерном гоноре. Но всё было гораздо проще и гораздо сложнее, чем просто моё уязвлённое творческое самолюбие. Недолгое пребывание на кузнецовском семинаре открыло вдруг передо мной то, к чему неодолимо потянулась мятущаяся душа. Я стремилась на ВЛК не столько для того, чтобы доказать Кузнецову свою творческую состоятельность, хотя и это стремление по молодости лет наверняка присутствовало. Я ощутила, что общение с ним нужно мне для того, чтобы стать настоящим поэтом, взорвав изнутри ту лирическую камерную скорлупу, в которой я давно уже задыхалась. И никто не мог помочь мне это сделать, кроме этого «жестокосердного» Кузнецова, как я его тогда в душе окрестила. Так я оказалась на ВЛК.