Отдельной темы заслуживает финансовое выживание студентов в столице. Потому что как только заканчиваются привезённые с собой деньги, тут же со всей насущностью встаёт вопрос — что дальше? Несмотря на то, что Литинститут, пожалуй, один из немногих вузов, где студентов в дополнение к стипендии во второй половине 90-х годов кормили бесплатно обедами, финансовый вопрос стоял более чем остро. Первое после приезда время жируя на привезённых из дома харчах и с азартом предаваясь обсуждению творчества друг друга, мы мало задумывались о завтрашнем дне с житейской финансовой его изнанки. Но уже на одном из первых семинарских занятий Юрий Поликарпович вдруг сам, безо всяких просьб с нашей стороны, сказал: «Кому ещё не исполнилось 35 лет, назовите себя, постараюсь, чтобы вам дали творческие стипендии на следующий год…» Подходящих по возрасту нас оказалось человек шесть или семь. Пока Юрий Поликарпович записывал наши данные, Евгений Семичев обиженно сыронизировал, имея в виду себя: «Ну что ж, а кому за тридцать пять лет — то не жаль и помирать…». Юрий Поликарпович, занятый записями, казалось, пропустил эту реплику мимо ушей. Но как стало ясно в дальнейшем, он запомнил её, потому что через год помог Евгению Семичеву — единственному поэту из нас, провинциалов, кто во время своей учёбы на ВЛК не получал никакой материальной поддержки со стороны своей Самарской областной писательской организации — получить более весомую, уже не юношескую, а «настоящую» творческую стипендию Союза писателей России…
А пока, записывая наши имена, Юрий Поликарпович честно предупредил, что не может точно обещать, дадут нам стипендии или нет. Да мы и сами знали, что шансов немного, поскольку литература тогда (да и сейчас!) финансируется по «дважды остаточному» принципу. Финансируемая традиционно остаточно российская культура из невеликих своих достатков вынуждена ещё и «остаточно» помогать писателям, выделяя им творческие стипендии, соискателей на которые куда больше, чем самих стипендий. И тем не менее у Юрия Поликарповича оказалась счастливая рука (а скорее всего — сильный авторитет в правлении Союза писателей России, которое пошло навстречу его просьбе). И все мы, не достигшие 35 лет его семинаристы, стали творческими стипендиатами Союза писателей России, что очень помогло нам побольше думать именно о творческой, а не житейской составляющей нашей учёбы в Москве.
Юрий Поликарпович вообще как-то без лишних слов понимал всю сложность физического выживания писателя, да ещё студента, в столице. Поэтому всегда под предлогом того, что ему или некогда, или не голоден, он отдавал свои талоны на питание в институтской столовой своим семинаристам — то одному, то другому.
Как я уже говорила, Юрий Поликарпович всегда держал дистанцию со своими «семинаристами». Он никого особо не выделял, со всеми говорил на «вы» и корректно. Да мы и сами были не последние идиоты, чтобы не понимать, КТО наш Мастер. Несмотря на его холодноватость, вээлкашные поэты любили его беззаветно — не только как гениального поэта, что как говорится, само собой разумелось, но и как редкого по нашим временам настоящего русского порядочного человека. Нечастая кузнецовская похвала в адрес того или иного слушателя ВЛК сразу становилась известной всему курсу и делала того, кто её удостоился, героем времени.
До сих пор я жалею, что не удосужилась записать лекции Юрия Поликарповича. Эта наша дурацкая беспечность — жить так, словно тысяча лет впереди! А между тем эти кузнецовские лекции — настольная книга для поэта, чтобы мозги его встали на место и эмоциональная «интернациональная» мешанина в голове уступила место стройному русскому мировоззрению.
Расскажу только об одном таком, весьма показательном эпизоде. Однажды, услышав не очень лестное мнение Кузнецова об Ахматовой, которую я в своё время чтила чуть ли не наравне с Пушкиным, я не стерпела. Думаю теперь, что тут сыграла роль «женская солидарность», весьма кружившая ещё мне голову в то время. Как же! Одни сплошные мужики захватили в свои твёрдые ручищи литературный процесс, нас, бедных женщин, за людей, то бишь за поэтов, не держат — то в Союз не принимают, то снисходительно отзываются… Где, спрашивается, справедливость? Ну и я, что говорится, набралась дерзости и попеняла Юрию Поликарповичу: «За что вы так Ахматову не любите?» Кузнецов пристально, словно впервые увидел, глянул в мою сторону: «Диана, вам надо учиться внимательнее читать… Цитату вспомните: „И если когда-нибудь в ЭТОЙ (Кузнецов слегка сделал ударение) стране поставить задумают памятник мне…“ Это сегодня мы то и дело слышим о России — „эта страна“, не ново, Ахматова ещё когда ТАК называла Россию…» Это был один из моментов истины, ради которых и стоило ехать к Кузнецову на ВЛК. «Эта страна» — ЭТА. Одно слово из трёх букв вдруг открыло мне мою любимую Ахматову несколько иначе. Мне вдруг приоткрылась трагедия, заключённая не в многих строчках, а втиснутая в одно слово. Кузнецов одним своим замечанием научил меня ЧИТАТЬ стихи. Конечно, слово ЭТА выдаёт некий момент отстранённости автора от своей страны, не говорим же мы о родной матери — «эта мать». Но ещё ведь ЭТА страна — СССР, советская, а была ТА страна — дореволюционная Россия, которую Ахматова застала в силу возраста, и которую считала родной. Так, благодаря Кузнецову я открыла для себя Ахматову не только как автора стихов о несчастной любви, но как поэта, чью глубокую гражданскую трагедию открыл мне Кузнецов…