Юрий Доброскокин (Царствие ему Небесное!), высоко отмеченный Вадимом Кожиновым редкий русский писатель-рассказчик, тогда близко общавшийся с поэтом и его семьёй, позвонил ему, и он пригласил нас в гости. Был с нами Кайрат Бакбергенов, яркий русскоязычный поэт, учившийся ещё с Батимой, его землячкой, женой Кузнецова. Им тоже было о чём поговорить, что вспомнить. Встреча была очень гостеприимной и неожиданно для всех затянувшейся далеко за полночь. Тогда я и узнал, почему от полноценной моей подборки в «Дне Поэзии» остались обрывки. Юрий Поликарпович долго не объяснялся, просто извинительно развёл большими руками и сказал: «Это всё, что могло пройти… власть не наша… редакторы в издательстве полютовали…».
Странно, но даже та обрывочная подборка была замечена, на стихотворение «Полёт» («Летели два гуся, особенно крайний…») писали музыку, исполняли по телевидению — до сих пор не пойму, какие это были ансамбли? Кажется, фольклорные. Хотя стихи шли в другом разделе. Но меня тогда не очень волновало, почему порезали стихи, я пришёл к Поэту, и это было главное. Тем более что Юрий Поликарпович как-то вскользь (мне тогда показалось — необязательно) пообещал, что при случае восстановит подборку. Надо было знать — а я не знал! — Кузнецова, что ничего случайного и необязательного в его словах и посулах не бывало. Десяток лет спустя он действительно, уже будучи зав. отделом поэзии в «Нашем современнике», напечатал изъятые стихи. Причём восстановил до мельчайших подробностей свою — а не издательскую — правку отдельных строк. Это же надо было столько лет держать в памяти каждое слово, каждый нюанс, вплоть до знаков препинания! Думаю, не только со мной происходило подобное. Уж если он обещал — делал. Уж если выправлял корявую на его взгляд строку (а я потом неизменно восстанавливал в книгах свой вариант), то — навсегда.
Он мог ходить только по прямой!..
И вот что самое, наверное, интересное было в той встрече — это его прямота. Об этом стоит сказать подробно, потому что за тем разговором и открылась мне его дорога, его позиция, перспектива его поэзии.
Стол был накрыт, бокалы наполнены, первые тосты сказаны, но… но дальше всё пошло по самому фантастическому сценарию. Мы с таким жаром и страстью несколько часов кряду обсуждали одну лишь тему, что и Батима, и Доброскокин потом изумлялись. Случай для Кузнецова, оказывается, нечастый. А разговор наш был о предмете колоссальной значимости. Он был о… Курочке Рябе. Я без малейшей иронии говорю — разговор был настолько глубок и захватывающ, что, сцепившись в споре, ни он, ни я не могли уже отступить и поговорить о чём-то ином, о чём-то более нейтральном и спокойном, нежели эта — самая загадочная и, может быть, самая великая русская… хотел сказать — сказка. Но это теперь для меня не просто сказка, это уже нечто большее, гораздо большее.
По сию пору благодарен Оленьке Солоухиной, моей сокурснице по литинституту, в студенческие годы приносившей для меня по очереди три огромных драгоценных тома «Поэтических воззрений славян на природу» Афанасьева из библиотеки отца, практически недоступных тогда, но именно в ту пору необходимых мне как воздух. Я взахлёб читал эти книги, выписывал, помню, целые страницы, возвращал книгу, и получал очередной том. Видимо, не без влияния колоссального труда этого учёного-подвижника всерьёз и надолго увлёкся русской мифологией, народным творчеством. Многие загадки и тайны, скрытые в нём, и доныне волнуют душу, заставляют то и дело возвращаться к простым, казалось бы, истинам, к самым простейшим вещам и словам, сложнее которых и не сыскать!
Вот и в тот вечер, чувствуя, даже наверняка зная о том, что поэтика Кузнецова подпитывалась от тех же истоков и корней, завёл разговор о давно мучавшей меня загадке. Я спросил у него — знает ли он автора самого известного текста «Курочки-Рябы», того самого, что читают детям на ночь? Где в конце дивное утешение — «Не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое»? И о чём вообще эта сказка, на его взгляд?
Он удивлённо повёл бровями, затем издал характерное похмыкивание-покряхтывание, хотел, видимо, поделикатнее отмахнуться от глупого вопроса. Но — на полпути к отмахиванию — вдруг задумался и замолчал. Замолчал надолго. Смотрел мне в глаза, может быть, прикидывал — не розыгрыш ли это с моей стороны, не с очередным ли хохмачом свело его в этот вечер? Убедился, что нет, не праздный это вопрос. И вот тогда застолье окончилось. И началась долгая-долгая беседа, перешедшая в яростный спор, которого никогда мне уже не забыть.