— Как она? — напоминание про Эффи отдают чем-то теплым, и я сама удивляюсь тому, что немного скучаю по этой сумасшедшей женщине.
— Плутарх пристроил ее в какое-то очень престижное место, она теперь высокая шишка, но я так и не понял, чем она вообще занимается. Хотя, по словам самой Эффи, почти вся страна держится только лишь на ее крепких плечах.
Улыбаюсь, мысленно представляя себе эту тираду о сложностях ее капитолийской жизни в правительстве.
— Она навещала тебя?
— Ага. Меня много кто навещал. Иногда я ловил себя на мысли, что хочу вернуться в Двенадцатый хотя бы чтобы отделаться от этих бесконечных бесед о своем самочувствии и утешений, что скоро все обязательно наладиться. Это, конечно, не главная причина, но все же.
— А какая главная? — спрашиваю я.
Взгляд Пита сразу же становится серьезным и сосредоточенным, будто он раздумывает над чем-то крайне важным, а я понимаю, что очень хочу услышать в ответ, что главная причина его возвращения была во мне. Хотя это даже смешно, ведь я на тот момент, наверняка, была основной причиной никогда не возвращаться.
Питу требуется целых несколько минут, чтобы подобрать верные слова.
— Это казалось мне единственным правильным решением. Здесь прошла вся моя жизнь, какой бы странной она не была. Тут я был счастлив, здесь жила моя семья, поэтому я спрашивал про возвращение почти каждый день, — он ненадолго замолкает, а потом слегка улыбается, рассматривая свои руки. — И я очень рад, что вернулся. Это правильно, здесь мое место.
— Да, — только и отвечаю я.
Мы молчим очень долго, но эта пауза вовсе не кажется неловкой. Просто бывают такие моменты, когда можно больше ничего не говорить, чтобы не портить момент. А момент и вправду замечательный. На секунду кажется, что и нет у нас никаких проблем: никто не страдает бессонницей, никто не мучается от приступов, в Дистрикте хватает еды и жилья, а радостные детские крики никогда и не замолкали на улице. Хочется сидеть на этом месте под теплыми солнечными лучами, из-за которых даже шрамы на руках не выглядят такими жуткими, и просто ни о чем не думать. И кажется, что если получится просидеть так достаточно долго, то все наладится на самом деле.
Но это несбыточные мечты. К тому же момент быстро перестает быть таким беззаботным, ведь соседские близнецы, заметив нас на пороге, начинают атаковать меня мольбами пострелять из лука прямо сейчас и научить заодно этому их друзей. И уже совсем скоро мы окружены небольшой бандой, жаждущей прервать наше спокойствие как можно скорее.
Пит тихо смеется, пока я ищу тысячу и один аргумент в пользу того, почему сейчас не самое подходящее время для уроков стрельбы, а когда почти сдаюсь под детским напором, он уверенно хватает меня за руку и встает на ноги, утаскивая вслед за собой.
— Извините, парни, но Китнисс уже пообещала мне показать в лесу места, где водятся огромные олени, так что сегодня никак не выйдет, — на ходу сочиняет он, и я не удерживаюсь от смешка.
Вопреки всем ожиданиям, ложь не помогает, и дети только громче начинают упрашивать взять и их с собой в лес. Бросаю на Пита еще один взгляд, умоляющий о спасении, и он заговорщически мне улыбается.
— Ладно, но для начала вам нужно отпроситься у родителей, — говорит он совершенно не то, что я ожидаю услышать, а когда дети шумной толпой уносятся на поиски своих семей, тянет меня вниз по ступенькам и уже на бегу объясняет. — У нас есть несколько минут, и лучше тебе ускориться, если не хочешь, чтобы они нас догнали.
И я несусь вслед за Питом, снова напрочь забывая, сколько горя упало на наши плечи. Момент не утрачивает свою магию, а только пропитывается ей еще глубже. Легкие слегка жгут от непривычной активности, но я просто бегу, шлепая по аллее, и позволяю себе на секунду представить, что сейчас за углом нас встретит удивленная Прим. Она, наверняка, рассмеется, когда узнает, что Пит соврал мальчишкам, и в шутку будет бранить его за разрушение детских грез. А он только пожмет плечами, и пообещает ей испечь для них печенье и нарисовать на нем огромных оленей. И обязательно нарисует. Настолько красиво, что жалко будет есть. А потом вечером на кухне мы будем долго пить чай и рассматривать эти произведения искусства, и позже Пит не захочет уйти, найдет предлог и останется на ночь, чтобы спасти меня и себя не столько от кошмаров, сколько от одиночества.
Потерявшись в собственных мыслях, я налетаю на запыхавшегося Пита, и сама начинаю глубоко хватать ртом прогретый летним зноем воздух.
Он стоит согнувшись, и опирается на свои коленки. Его лицо красное и потное, а светлые пряди облепили весь лоб, но при этом он все равно смеется.
— За это мне не будет прощения, да? — чуть отдышавшись бормочет Пит, и я тоже смеюсь, перебарывая желание убрать его волосы с лица. — Из-за твоего спасения придется теперь испечь гору извинительного печенья.
И в этот момент в моей голове реальность встречается с только что ускользнувшими мечтами, больно уколов прямо в сердце. Кажется, я даже отшатываюсь назад, как от удара, но Пит, к счастью, ничего не замечает, потому что по-прежнему пытается восстановить дыхание. Ругаю себя за то, что позволила подобные мысли. Очевидно, что ничего уже не будет как раньше, и раны не залечатся только потому, что получилось продлить волшебный момент. Единственное, чем чреваты эти иллюзии — ярким напоминанием об огромной зияющей ране в душе, которая никогда не затянется как следует.
А это сейчас совсем ни к чему. Сейчас нужно сосредоточиться на том, чтобы помочь Питу, хотя в данный конкретный момент он не выглядит как человек, который нуждается в помощи. Наверное, только поэтому я легко переключаюсь с внутренних терзаний в реальность и даже умудряюсь рассмешить его еще сильнее.
— Думаешь откупиться одним только печеньем? Тут нужен, по меньшей мере, торт. Ты вообще видел глаза Лукаса, когда заявил про огромного оленя? Да он теперь будет ходить за мной по пятам до скончания дней. Видимо, придется звонить Аврелию и просить прислать этого оленя на поезде, чтобы не сойти с ума окончательно. Надеюсь, он все еще заинтересован в моем лечении.
— Уверен, что он пришлет самого огромного оленя, которого сможет найти в Капитолии, — Пит наконец приходит в чувства и продолжает вести нас куда-то подальше от Деревни.
— Надеюсь, он будет нормального цвета, а не какого-нибудь фиолетового, — говорю я, вызывая еще один смешок. — А куда мы вообще направляемся?
— Не знаю. Можем навестить Сэй, а потом вернуться домой. Если повезет, к тому времени они забудут о нашем существовании.
— Пит, в нашем случае никогда нельзя рассчитывать на везение, — говорю я, сменяя направление на Новый Котел.
И мы навещаем Сэй, которая дает нам в дорогу прохладный лимонад и обещает присоединиться на ужине, а потом еле плетемся обратно задворками, только бы получилось уловить побольше тенька. В итоге мой нос все равно обгорает и неприятно чешется, а Пит вечером показывает свои красные плечи и руки, которые, кажется, даже покрываются дополнительными веснушками.
В эту ночь я долго размышляю над тем, могла ли я сделать что-то большее за то время, что мы вернулись домой. К точному ответу так и не прихожу, погружаясь в кошмары, в которых Пит в темноте пытается отбиться то ли от профи, то ли от стаи переродков, а я стою за толстой стеклянной стеной, из-за которой ничего не могу сделать.
На следующий день после завтрака я бегу к Хеймитчу домой за советом, но в результате мы только ругаемся из-за того, что он считает, что я слишком тороплю события, не прислушиваясь к открытым просьбам Пита не провоцировать никаких дополнительных проблем. Злюсь, потому что привыкший к одиночеству ментор совершенно не понимает, что его уединение — это личный выбор, а в случае с Питом — это наказание. Причем наказание, которое он же сам для себя и устроил.