Поднимаю голову, чтобы наши глаза встретились, и отмечаю, что разговор уже успевает оставить между его бровей морщинку, до которой хочется дотронуться и разгладить. Впрочем, кто же мне теперь запретит? Протягиваю руку и медленно тянусь к его лицу, не встретив сопротивления, провожу пальцем по лбу и бровям, и Пит прижимается к моей ладони щекой. Это движение такое естественное, будто и не было вовсе тех месяцев, когда мы настойчиво пытались жить друг без друга. Будто мне всегда было позволено сделать вот так, не вызвав даже удивления или смущения.
Чувствую, как на душе становится спокойнее и теплее, а губы трогает улыбка. По ощущениям, это словно вернуться в родной дом к семье после долгой разлуки.
И плевать на момент и магию. Если сейчас Пит нуждается в словах больше, чем в чем-либо другом, мы будем говорить, потому что это ничего не испортит. Все перестает быть хрупким и эфемерным в тот самый момент, когда он смотрит на меня вот так, давая ответы на многие вопросы одним только взглядом.
— Я знаю, — говорю я совершенно спокойно и серьезно. — Я прекрасно понимаю, что бывают плохие дни. И я очень надеюсь, что их будет как можно меньше, но, тем не менее, знаю, что они будут. А еще я знаю, что мы с ними справимся. Научимся как-нибудь. Уже почти научились.
Пит улыбается, накрывая мою ладонь своей.
— Я упустил момент, когда ты стала такой оптимистичной.
— Я всегда была, просто ты недостаточно близко смотрел, — шучу, надеясь дольше наслаждаться улыбкой, но в ответ получаю еще один еле заметный поцелуй.
— Приму к сведению, — говорит Пит, и я очень надеюсь, что он примет.
Следующие несколько часов мы проводим на диване с книгой, и я наконец-то позволяю себе сократить дистанцию между нами до нуля. Пит все время отвлекается от чтения на вопросы и уточнения, которые с каждым разом выводят меня из блаженного равновесия только сильнее. Он неспокоен, его тревожит миллион мыслей, и эта тревога частично заражает и меня, вынуждая забыть о том, что сегодняшний вечер вообще-то был пределом всяческих моих мечтаний в последние месяцы.
Все начинается с простого обсуждения того, как лучше сказать Хеймитчу и стоит ли вообще это делать. Я придерживаюсь того, что лучше ему пока не знать, но Пит совершенно спокойно заявляет, что «не хочет больше вообще никакой лжи», и я чувствую укол в свою сторону, хотя уверена, что он не планировал меня задеть, а только поделился мыслью. Да, мыслью о том, что все наши предыдущие отношения пронизаны одной только ложью, что правда только отчасти, но я не решаюсь об этом говорить.
Вопросы не заканчиваются, и в каждом из них читается след недоверия и пережитых обид и тревог. Я чувствую, что Пит хочет поверить, но пазл в его голове так до конца и не сложен, а мне очень больно углубляться в дебри, которые я давно хочу забыть. И я чувствую, как он боится. В основном боится навредить мне, потерять контроль, не сдержаться, но также он боится чего-то еще, что пока мне тяжело уловить. Я стараюсь, но совсем скоро начинаю клевать носом и засыпаю, виня себя в том, что не смогла подобрать нужных слов.
Следующим утром, глядя на себя в зеркало внимательнее, чем когда-либо раньше, я изо всех сил пытаюсь понять, какой видит меня Пит. Замечает ли он паутинки шрамов и грубые очертания ожогов? Или синяки под глазами и бледную кожу? Помнит ли, как мои руки крепко держат лук, натягивая тетиву, и выпускают стрелы прямо в сердце противнику? И не это ли его пугает?
Именно сейчас, следующим утром после нашего вечера, я лучше обычного понимаю, почему являюсь главным напоминанием обо всех ужасах, случившихся в его жизни, и эгоистично надеюсь на то, что хотя бы половину из них он никогда не вспомнит.
Но Пит помнит многое. Например, проведя пальцем по моей щеке, он будничным тоном сообщает, что помнит момент появления шрама под глазом — я заступилась за Гейла на площади, преградив дорогу новому главе миротворцев, за что получила хлыстом по лицу. И это совсем не то, что хочется услышать после поцелуя, но такова наша реальность, которую пора бы принять, что гораздо сложнее, чем можно представить. На высказывание Пита я ничего не отвечаю, а он ждет, как и в любой другой раз, когда озвучивает свои воспоминания, чтобы их подтвердили или опровергли. Он ждет ответов, но я точно знаю, что после них возникнут новые вопросы, отвечать на которые совсем не хочу, поэтому прошу вернуться к этому в другой раз. И хотя он кивает, немного сдвинув брови, я отчетливо понимаю, что поступаю неправильно, но все равно подаюсь вперед, надеясь, что хотя бы в поцелуе он найдет какие-то ответы.
Но от этого мы оба явно только обрастаем вопросами.
И не то, чтобы я считала, что от этого вечер был испорчен, нет, вовсе не так. Это был замечательный вечер, о котором я столько думала, представляла, проигрывала в голове возможные сценарии, даже и близко не представляя, как сильно скучала на самом деле. Просто в какой-то момент наступает осознание, что сейчас происходит что-то настолько важное, что даже перехватывает дыхание. И мне бы хотелось, чтобы все проблемы решились сами собой, как в старых добрых сказках, когда принц целует свою возлюбленную, а в следующий момент они уже живут долго и счастливо. Только вот в историях явно упущено, как они дошли до этого долго и счастливо.
Пока понятно совсем немного, но главное — мы оба больше не хотим плыть в океане вопросов поодиночке. Понять это совсем несложно, уверенность просто зарождается внутри от долгих взглядов, от нежных прикосновений и горячего дыхания на коже. Мы нужны друг другу, как и всегда ранее, но теперь немного сильнее и отчаяннее. И это уже что-то. Только лишь благодарю этому я с почти спокойной душой ложусь спать после того, как Пит уходит домой, потому что точно знаю, что он вернется.
Перед завтраком меня все же настигает напряжение, которое, впрочем, быстро улетучивается, стоит лишь Питу дотронуться пальцами до моего локтя и спросить, все ли в порядке. Раз он здесь, раз он все еще заинтересован в том, чтобы разбираться в наших сложностях и дальше, значит, все в порядке.
Когда приходит Хеймитч, Пит накрывает мою руку и переплетает наши пальцы, заставив брови ментора взметнуться буквально до небес. Он переводит вопросительный взгляд с меня на Пита и обратно на наши ладони не меньше шести раз, а потом просто молча наливает в свой кофе немного жидкости из фляги, ничего не говоря вслух, за что я очень ему благодарна.
Очевидно, что нас ждет долгий допрос, но, похоже, не сейчас, что радует, ведь меня и так разрывает от предстоящей необходимости говорить о болезненном и тяжелом. Говорить об этом не так страшно, пугает другое. Я боюсь, что, когда Пит узнает от меня всю правду, он просто разочаруется и не захочет иметь ничего общего с человеком, который так с ним поступал.
Я помню, как он винил меня за ложь в Тринадцатом, как ненавидел за это, хотя знал только вершки от третьих лиц, из записей и интервью. Он задавал вопросы, вспоминая какие-то обрывки, на которые мне так не хотелось отвечать, потому что было страшно снова увидеть эту ненависть, но тогда он всегда безразлично принимал информацию к сведению, чем пугал только сильнее.
Сейчас я даже не знаю, какой реакции боюсь, и эгоистично допускаю мысли о том, что о многом можно было бы и соврать, но делать этого ни за что не стану. Я повторяю себе, что Пит достоин правды, исходя из которой должен принять решение, каким бы оно ни было, но на деле это гораздо тяжелее, чем на словах.
И хотя внутри у меня за последние сутки все буквально переворачивается с ног на голову, миру на это плевать — жизнь идет своим чередом, и нам нужно по-прежнему нужно готовить к открытию пекарню, куда мы и направляемся после завтрака.