Завтрак проходит в тишине, нарушаемой только редкими диалогами Хеймитча и Сэй и звоном столовых приборов. А день в пекарне дается еще сложнее, потому что на тот момент я раздражаюсь уже настолько, что агрессивно набрасываюсь на посыльного, предлагающего мне принять груз из Капитолия «вместо мужа». Хеймитч сам забирает злополучную коробку, извиняясь перед парнем и бросая на меня осуждающий взгляд. Игнорирую его и возвращаюсь к своей работе, слишком уж усердно полируя стеклянные полки, но успокаивая себя тем, что от этого точно никому не станет хуже.
Кроме меня, конечно же.
К вечеру я уже сама себя боюсь, потому что чувствую внутри такое напряжение, что вот-вот взорвусь и унесу за собой весь квартал, а избегающий всяческих контактов Пит только усугубляет ситуацию. Так что я выхожу подышать на улицу и бесцельно блуждаю мимо практически достроенных зданий, из которых совсем скоро будет состоять главная улица нового Дистрикта Двенадцать. Большинство недостроев уже обзавелись новыми владельцами, и рядом с нами остается всего один свободный дом, который, по словам Хеймитча, уже выкупила какая-то Капитолийская богачка и совсем скоро заявится сюда, видимо, тоже стремясь начать новую жизнь.
Мы ужинаем втроем, и Пит буквально клюет носом в тарелку, так что ментор отсылает его домой и еще целый час не дает мне остаться наедине со своей печалью, лениво листая каналы и стремясь прокомментировать каждую новость из всех уголков Панема. Закатываю глаза и цыкаю на едкие замечания, но, как только он уходит, чувствую себя совершенно подавленной и жалею, что не попросила остаться подольше.
Ночь проходит ужасно, и я мечусь по кровати большую ее часть, то стремясь вырваться из кошмара, то в надежде заснуть снова, потому что в реальности ничуть не лучше. Утро приносит лишь один вопрос: «А что, если он, в самом деле, понял, что игра не стоит свеч?». И этот вопрос ложится на мою грудь тяжелой плитой, а пустой стул рядом во время завтрака и недвусмысленные взгляды Хеймитча только укрепляют ее положение.
Рабочий день начинается с радостной новости, которая хоть на минутку заставляет уголки моих губ взметнуться вверх, — к середине следующей недели мы будем готовы к открытию. Воодушевление вперемешку с желанием заглушить свои же мысли заставляет трудиться еще активнее, так что в какой-то момент я даже чувствую себя немного лучше, пока Пит не подходит вплотную и не просит поговорить.
— Давай через полчаса? — говорит он, прежде чем унестись по очередному важному делу, и я успеваю лишь кивнуть.
Но момент не находится ни через полчаса, ни через час, ни до самого вечера: Пита закручивает в круговорот событий настолько, что даже домой мы с Хеймитчем отправляемся вдвоем, пока он утрясает какие-то вопросы с чиновниками.
— Что вы не поделили на этот раз? — интересуется ментор, резко переключаясь с совершенно другой темы, но я предпочитаю ничего не отвечать, спровоцировав длинный монолог о том, как тяжело ему живется с того дня, как Тринкет обрекла его на вечные страдания в нашей компании.
А дома я занимаю свою старую наблюдательную позицию, только в этот раз не пытаюсь скрываться, так что Пит легко замечает меня, когда появляется на дороге, и жестом спрашивает, может ли зайти. Киваю и спускаюсь вниз, где он неловко топчется на пороге, а, увидев меня, шагает и вперед и говорит так, будто и не прошло двух дней с этого разговора, будто я спросила: «Что изменилось теперь?» — всего минуту назад. И, по ощущениям, все так и есть.
— Я борюсь, Китнисс. Иногда мне кажется, что все, что я делаю каждый день, — это борюсь. Только, как видишь, все впустую.
Я мгновенно возвращаюсь к переживаниям того момента и чувствую клокочущую внутри злость.
— Бороться — не всегда значит побеждать, Пит. Гораздо важнее пытаться снова и снова, несмотря ни на что. В этом и смысл. Только, видимо, ты его не видишь, потому что для тебя всё изменилось.
Он хмурит брови и делает несколько шагов вперед, а я отхожу назад, пытаясь сохранить между нами больше пространства. И без того сложно от невысказанных вопросов, и я знаю, что будет только хуже, если Пит будет рядом. К счастью, он замирает, но мрачнеет еще сильнее.
— О чем ты говоришь?
— Ты сам сказал, что теперь уже не осталось того, за что ты боролся раньше.
— Я… Китнисс, я не говорил ничего подобного.
— Тогда что означало это «всё»?!
Пит вздыхает, устало потирая переносицу, а я сглатываю образовавшийся в горле ком. Одновременно хочется, чтобы он ответил как можно скорее и чтобы больше не произнес и слова, оставив меня в блаженном неведении.