Пит неотрывно смотрит мне в глаза, обжигая горячим дыханием. Тянусь и целую его снова: жадно и грубо, сталкивая наши лица, позволяя языку проскользнуть в свой рот. Не сдерживаюсь и стону, когда он кусает и оттягивает нижнюю губу, проводя по ней языком. Он целует так, словно хочет раствориться, и я хочу того же — хочу снова чувствовать нас единым целым.
Где-то издалека, будто из соседней Вселенной, о которой недавно вслух читал Пит, доносится звук телефона.
— Не отвечай, — шепчу я, но слова разбиваются о рваное дыхание, а Пит кивает, бормоча что-то невнятное в ответ. Разбираю только «Аврелий» и «обещал», но не пытаюсь вникнуть в смысл, потому что это бесполезно.
Горячие губы настойчиво отгоняют любые мысли, а прикосновения обжигают огнем. Сознание плывет. Пит касается моих шрамов, оставляя на их месте гораздо более подходящие следы — свои поцелуи. Они вовсе не способны стереть розоватые отметины, но все же делают их какими-то совершенно неважными. Это лишь прошлое, и раз оно привело нас к этому моменту, значит, все так, как должно быть, а менять что-то — то же самое, что сомневаться в правильности происходящего.
А я уверена, что нет ничего более правильного, чем наши неидеальные переплетенные тела в коконе одеял. Особенно, когда в поцелуе заглушаются первые стоны, когда его рука спускается ниже, заставляя меня выгнуться всем телом, когда температура в комнате перестает иметь значение. Когда всё вокруг перестает иметь значение, кроме сбитого дыхания и нескольких точек соприкосновения, в которых, кажется, концентрируются все чувства, усиливаясь и нарастая с каждой секундой. Внутри все горит. Тепло. Нежно. Сладко. Не знаю, что сводит меня с ума сильнее: ласковый шепот или нежность рук, но я однозначно схожу с ума, подаваясь навстречу в каждом движении.
Знаю, что Пит сдерживается, что волнуется, как и вчерашним вечером, хоть я и уверяла, что все в порядке. Сегодня поводов для волнения еще меньше, и я показываю это, выгибаясь, притягивая за волосы, небрежно целуя, не сдерживая стонов. Это вовсе не похоже на наши обычные поцелуи, скорее это просьба, призыв к действию. И дважды просить не приходится.
Движения становятся чаще. Сбитое дыхание переплетается где-то между нашими ртами. Одновременно чувствуется так много всего, но каждое из ощущений — такое бесконечно правильное. Я чувствую себя живой. Нужной. Желанной.
В этот раз я позволяю себе смотреть, не отрываясь, как Пит прикрывает веки и глубоко прерывисто дышит, как через каждое его движение сочится трепетная нежность, от которой сжимается сердце. И я не знаю, как отдать ему еще больше в ответ, ведь теперь не осталось ничего, что было бы исключительно моим — отныне мы все делим поровну. Или…
Действия вырываются вперед мыслей, когда я нахожу то, что всё еще боязливо храню у себя, не давая выйти наружу. Но теперь чувства крепко формируются в слова, которые сразу же рвутся с губ:
— Я люблю тебя, — говорю я, с удивлением отмечая легкость, почти сразу же появившуюся внутри. Будто только этого и не хватало для того, чтобы все встало на свои места.
Пит замирает и широко открывает глаза, будто удивлен от услышанного, и в любой другой момент я бы выдала какую-нибудь саркастическую шуточку, но сейчас ощущаю острую необходимость повторить это снова. И снова. И снова. И еще раз, пока он, наконец, не расплывается в счастливой улыбке, прижимаясь к моим губам.
Теперь я точно отдаю ему всё, что могла, радостно отмечая рвение, с которым он это принимает.
И когда спустя несколько движений по телу разливается волна удовольствия, приносящее расслабление в каждую клеточку, я чувствую внутри такое спокойствие, что хочется смеяться. Никогда бы не подумала, что один человек может настолько волновать и успокаивать одновременно. И то, что признаваться в любви даже приятнее, чем слышать признания в свой адрес.
Мы лежим так еще несколько минут или часов, периодически целуясь и не выпуская друг друга из объятий, пока чертов телефон не звонит снова. Пит страдальчески стонет и жмурится, но все же выпутывается из моих рук, а я прикусываю губу, пока наблюдаю, как он шагает по коридору, не потрудившись даже одеться.
— Хеймитч? — приглушенно доносится издалека. — Да, мы… эм… не слышали. Что случилось? — сердце, привычно готовое к плохим новостям, пропускает удар, и я сажусь в постели, напряженно прислушиваясь. — Да, хорошо, ладно, приходи.