– Давай, докладывай, – сказал он вслух.
Студент чуть приоткрыл дверь и юркнул в образовавшуюся щель, такую узкую, что в нее, казалось, и лист бумаги не пролезет.
Глядя ему вслед, Гиньоль только головой покачал. Затем он подошел к двери и постучал рукояткой трости по медной табличке, на которой красивыми буквами с завитками было выгравировано:
«Ну что ж, ректор – иногда тоже звучит гордо», – подумал Гиньоль.
Дверь широко распахнулась.
– Прошу вас, господин Гиньоль! – взмахнул широким рукавом мантии прислуживающий ректору студент.
Гиньоль даже взглядом его не удостоил. В кабинете ректора и без того было на что посмотреть.
На обстановку денег не пожалели. Но дорогое убранство не могло компенсировать абсолютное отсутствие вкуса у того, кто занимался оформлением. Интерьер кабинета ректора можно было назвать гимном вопиюще-воинствующей эклектике. Совершенно несочетающиеся между собой стили, казалось, шли войной друг на друга в стремлении уничтожить, смять, раздавить противника. Рядом с лакированным секретером начала века стояли собранные в полный рост рыцарские доспехи – с одной стороны и античная статуя богини со страдальческим выражением на лице и отколотыми по локоть руками – с другой. На открытых офисных стеллажах красовались фолианты и гримуары в кожаных переплетах, перемежающиеся всевозможными безделушками, дешевыми сувенирами, фарфоровыми статуэтками и штампованными бюстиками выдающихся личностей, как почивших в бозе, так и ныне живущих. Среди последних – Почетный Президиум Городского Совета Централя. Почти в полном составе. Не хватало только Попечителя общественных туалетов – Гиньоль слышал, что Ректор с ним не в ладах. К гобелену ручной работы с изображением мифического зверя путиведа был прилеплен большой корабельный компас, которому, вообще-то, следовало находиться в горизонтальном положении. А рядом – трехмерный постер с подмигивающей красоткой в купальнике: последний писк масскульта, производимый, как и весь китч, в провинции Су. Большое стрельчатое окно, врезанное в противоположную от двери стену, было закрыто тяжелой бархатной портьерой с золотыми кистями, похожей на опавшее полковое знамя поверженной армии. Чтобы компенсировать отсутствие дневного света, под потолком горела трехъярусная хрустальная люстра, громоздкая и нелепая.
Ректор сидел за огромным дубовым столом, отделанным красным деревом, с резными ножками в форме львиных лап. Для того чтобы сдвинуть его с места, потребовалось бы человек шесть. Речь, понятное дело, идет о столе. Для того чтобы выставить из кабинета Ректора, потребовалось бы приложить куда больше усилий. Здесь, в этом кабинете, за столом на львиных лапах Григорий Кириллович Бей-Брынчалов чувствовал себя человеком, равным Бургомистру. А может быть, и повыше. Двое сыновей нынешнего Бургомистра уже получили образование. Между прочим, оба в Центральной Академии. И оба были среди лучших учеников. Однако ж, как достоверно было известно Ректору, у обоих уже подрастали наследнички. И, надо полагать, не только счастливые родители, но и дедушка маленьких сорванцов, то бишь сам нынешний Бургомистр Централя Артур Рингольдович Макдуров, мечтал, чтобы учились отпрыски сии не где-нибудь, а в Центральной Академии. А это в свою очередь означало, что глава Городского Совета должен был сохранять с Ректором по крайней мере добрые отношения. Бургомистр – всего лишь частный случай. Дети были у всех. Не дети, так внуки. Не внуки – так племянники, крестники, невестки, дети друзей, знакомых и малознакомых людей, которые когда-то оказали тебе услугу и теперь ждали ответного знака внимания. Если как следует разобраться, то, скорее всего, окажется, что все, абсолютно все жители Централя связаны между собой теми или иными отношениями. А это означало, что все они должны были относиться с должным почтением и глубочайшим уважением к Ректору Центральной Академии. Даже те из них, кто испытывал глубочайшее и самое искреннее отвращение ко всем наукам, включая космогонию и арифметику. Разумеется, имелись и такие, перед кем сам Ректор трепетал, как листик на ветру. Но их было не так уж много. Да и не часто их жизненные маршруты пересекались с тем светлым путем, по которому шагал Ректор.
Григорий Кириллович Бей-Брынчалов был вальяжен и тучен. Вернее, тучен и вальяжен. Поскольку вальяжность его являлась следствием тучности, а не наоборот. Чрезмерная полнота делала любое движение неудобным и неловким, поэтому ректор предпочитал без нужды и вовсе не двигаться, а сохранять, как он это называл, осанку. Все необходимые движения он сводил к коротким плавным жестам. Вальяжность его была того свойства, что в другом месте ее могли бы определить как чванливость. Однако сам Ректор об этом даже и не подозревал. Сам он считал себя отличным малым, душой компании и заядлым либералом, почти демократом.