С деревенским пастором члены секты, разумеется, были на ножах. Они, правда, не отрицали своей принадлежности к лютеранской церкви, однако считали себя избранниками божьими. Сложности у секты начались после того, как несколько ее членов покинули деревню. Были даже такие, кто эмигрировал в Австралию и в Соединенные Штаты. Они, правда, периодически сообщали о себе, посылали посылки, но все равно Старший брат был постоянно озабочен тем, чтобы вовремя получать информацию о них. Раньше было проще вести учетные книги. Теперь сообщения о смерти часто приходили с большим опозданием. «Если уж мирские бури, — говорил Старший брат, — грозят нарушить священный порядок секты, значит, грядет царство антихриста».
Постепенно шансы Ульрики попасть в списки будущих пассажиров становились все реальнее. Испытательный срок протекал под знаком послушания и благочестия. Правда, в душе должного смирения еще не было. Она продолжала писать письма своему соблазнителю. Оставалось надеяться, что, вступив в круг избранных, Ульрика покончит и с этим. Всякие соблазны, которые дьявол расставляет на нашем пути, танцы например, уже не привлекали ее, да и от других удовольствий — послушать по радио музыку или съездить в соседний городок — ей легко было отказаться. Разумеется, Ингеборг и мать внимательно следили за ней. Они весьма серьезно относились к своим обязанностям наставниц и терпеливо направляли эту падшую, но уже начавшую выздоравливать душу на путь истины. Скоро они приобрели в секте всеобщее уважение за свое ревностное служение богу.
«И чтобы в моем доме не было никаких газет, — предостерегал дядя. — Политика — дело мирское, преходящее, а мы живем вечным, божественным. Национал-социалистам мы не сочувствовали и коммунистов тоже знать не хотим».
Хартмут Килиан сменил своего отца, который во время первой мировой войны, попав в госпиталь, занялся толкованием Библии. Он высчитал, что один день творения равен по нашему исчислению тысяче лет. Значит, человечество живет сейчас как бы в седьмом дне. Это день, когда должны спастись все истинные христиане. Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть, ибо и антихрист набирает силу. Люди искажают слово божье, отпадают от истинной веры. Лишь немногие остаются тверды, и среди них паства брата Килиана, поэтому господь и простер свою длань над Южной Саксонией. Уповай на господа, будь тверд в вере и запасись достаточно большими рюкзаками, чтобы хватило еды на две недели, пока будет продолжаться путешествие сквозь вечность.
Нашлось немало людей, которые в это поверили. Их унылое нищенское существование обрело смысл, жизнь озарилась новым светом.
На пасху они совершали паломничество на гору — к своему храму. «Обитель Илии», — гласила надпись на фасаде, сделанная огромными латунными буквами. Это здание из желтого кирпича, с высокими окнами скорее напоминало спортивный зал, какие строили в начале века. Вместо купола — привычного атрибута всякой церкви, — над ним возвышался простой крест, также сделанный из латуни. Неподалеку от храма находилась могила основателя секты, старого Килиана. Люди по очереди подходили к могиле, склонялись над ней, потом все вместе пели гимны и молили господа о спасении.
— И ты во всем этом участвовала, покорялась им, как… как жертвенный агнец? Ульрика! Почему ты не убежала?
— А разве я сейчас там, а не с тобой?
Она понимала, что пройдут еще недели, даже месяцы, прежде чем он поймет, если вообще сумеет понять, в каком положении она тогда оказалась.
— Что-то я раньше не замечал, чтобы ты была так уж помешана на вере.
— Как сказать, просто у меня тогда был ты, школа, но прежде всего, конечно, ты. А там, неужели не понимаешь… Я ведь была еще слаба, нуждалась в помощи. Вначале меня утешала мысль — нет, уверенность — в том, что мы скоро будем вместе. Однако чем меньше оставалось надежды на это, тем тяжелее было на душе. Все чаще я думала, что лучше бы мне не просыпаться после наркоза. Вот была бы легкая смерть! Я тебе писала в письмах обо всем этом, с Ингеборг делилась, сколько раз мы вместе плакали. И тогда, в клинике, я знаю, она ужасно боялась за меня, не меньше, чем ты. Вообще Ингеборг была по-настоящему ко мне привязана и то, что потом она так изменилась, легко объяснимо — я ведь не захотела разделить с ней ее судьбу… Да, я ее защищаю. И сестра, и мать хотели мне только добра, ну, разумеется, как они его понимали. Тем летом у меня ко всему еще начался остеомиелит, осложнение после той истории с ребенком. Пришлось долбить кость, где образовался абсцесс, снова мне кололи пенициллин, и я была прикована к постели.