Вскоре после того как Ульрика переехала к нему, Ахим заметил этот шрам. Она вытиралась после душа, поставив ногу на табуретку. Чуть выше щиколотки была фиолетовая полоска, не шире лезвия ножа. Он тогда постеснялся спросить, откуда это у нее…
Ингеборг выхаживала сестру, как опытная сиделка, лучшей и не найти. Когда Ульрика немного оправилась, могла уже садиться в кровати, Ингеборг устраивалась в ногах, и они часами говорили о жизни, ну и спорили, конечно.
«Я здесь долго не выдержу, — говорила Ульрика. — Неужели ты веришь так же, как эти люди?»
Ингеборг быстро прикладывала палец к ее губам, долго смотрела отсутствующим взглядом в окно, а потом отвечала:
«Этого ведь разумом не понять, сестренка, и это не предмет для споров. Вера — дело только твоего сердца. Когда нисходит на тебя эта благодать, все вокруг освещается новым светом, начинает излучать какое-то сияние, в тебе самой загорается свет вечной жизни».
Как ни старалась Ульрика, она не могла пробудить в себе ничего подобного. Безуспешные попытки обрести веру рождали только тоску и разочарование. Нет, не войти ей в число избранных.
Когда она снова смогла ходить, гулять по улице, делать покупки в деревенских лавках, ее наказанием стали черные чулки. Она нарочно рвала их о заборы и кусты, но все напрасно. Видно, в Рудных Горах существовал какой-то неисчерпаемый источник черных чулок. Тетя Мальвина, у которой везде были связи, каждый раз доставала новую великолепную шелковую пару, пока наконец мать Ульрики не смекнула, что дело тут не в неловкости, и не пригрозила дочери строгим наказанием. Ингеборг, как могла, защищала сестру и даже из солидарности отдала на растерзание шипам и колючкам свои чулки.
Но однажды — когда же это было, кажется спустя год после приезда, — в последнее воскресенье перед троицей словно гроза пронеслась над деревней, нарушив тишину и оторванность от мира. В тот день Ульрика, к большому неудовольствию матери, Ингеборг, дяди и тети Килианов, отправилась в церковь. Но проповедь пастора не сильно отличалась от того, что она слышала в секте. Здесь тоже грозили прихожанам божьей карой за служение дьяволу.
Собственно, и в секте и в церкви занимались одним и тем же — малевали черта на стене. «Как бы поражая кости мои, ругаются надо мною враги мои, когда говорят мне всякий день: «где Бог твой?»» Псалом сорок первый.
Зазвонили колокола, надо было возвращаться домой. Еще одно разочарование, на душе стало совсем тяжело. Дома ее ожидали лицемерно приветливые лица, вечно указующий перст или грозные цитаты из Библии.
Когда, щурясь после полумрака церкви, Ульрика наконец выбралась на солнечный свет, она поразилась необычному оживлению, царившему на деревенской площади. Ее дядя, фабрикант щеток, потом говорил, что зачинщиком был лесоруб Юлиус Зенвиц. Этот тип с весьма сомнительным прошлым, живший в самом бедном домишке на краю деревни, всегда был на плохом счету. «Вот кого забыли в концлагерь упечь в свое время», — часто ворчал бургомистр. Но Килиан обычно прерывал его: «Надо смотреть в будущее, а не в прошлое».
Подойдя ближе, Ульрика увидела, что Зенвиц, едва держась на ногах, стоит возле грузовика с прицепом, размахивает кулаками и выкрикивает самые непристойные ругательства. Наверху в кузове сидят парни и девушки в синих рубашках. Между кабиной водителя и кузовом воткнуто древко с красным флагом. Вокруг машины толпился народ — вся деревенская беднота, туда же потянулись из церкви прихожане. Скандал разрастался.
«Вон, вон его дом! — доносились сквозь звон колоколов крики Зенвица. — Это он отравляет людей, дурит им головы, он и есть главный эксплуататор».
«Поехали! — приказал высокий плотный парень с черной кудрявой шевелюрой. — Показывай, Юлиус, этот храм Маммоны».
Ульрика догадалась, что синерубашечники явились из Висмута, с урановых разработок, находившихся в ведении советской администрации. На дверце грузовика видны были буквы «SAG»[5].
Зенвиц, спотыкаясь, трусил впереди машины. Казалось, он вот-вот упадет. «Берегись, Килиан! — слышала Ульрика его вопли. — Теперь уж мы тебя вздернем!»
5
Sowjetische Aktiengesellschaft — Советское акционерное общество. —