Девушка лежала на боку, чувствуя на шее теплое равномерное дыхание Вайля. Ей спать не хотелось, Лаану тоже. Они тихонько разговаривали.
— Ты думаешь, это поможет? — спросила в какой-то момент Аэль. — Все это побоище...
— От чего-то поможет, конечно. Но — игра-то еще не кончилась. И мы не знаем, чем она кончится. Да и надолго ли такой пацифизм — не знаю.
— Все-таки мы ведем себя как варвары. Ни ты, ни я не психологи. Взяли парня, у которого своих проблем по горло, засунули в эту мясорубку...
— Капелька, да разве ж я каждый день чем-то подобным занимаюсь? Думаешь, мне не противно? Но он нужен — и ты видишь, Город нам помогает. Значит, мы занимаемся нужным делом. — Лаан приподнялся на локте, грустно посмотрел на Аэль. — Так вот ему не повезло. И нам в придачу. Мне, между прочим, с ним потом работать.
— Если будет с чем, — горько сказала Аэль. — Видишь, как он спит. Как дети после какой-нибудь травмы...
Звук Аэль услышала, конечно, гораздо раньше, чем осознала и опознала его. В Городе этому звуку не было места, и слышать его сейчас означало — присутствовать при потрясении основ, при падении неба на землю, при исполнении пророчеств об Апокалипсисе. Тонкий, негромкий, но почему-то режущий слух и словно наматывающий ниточки нервов на колючую ось боли.
Детский плач.
Именно он и разбудил Вайля — парень резко сел, едва не снеся головой палатку, прислушался, потом побледнел. Обычно смугловатое лицо сейчас казалось иссиня-белым, как снятое молоко. Скулы обострились, под глазами залегали густые серо-бурые синяки. Он попытался закрыть уши ладонями, но это не помогло, и тогда он зажмурился, надеясь, что перестанет слышать. Тщетно. Звук словно резал его заживо. Проникал через плотно притиснутые к ушным раковинам пальцы, вползал под куртку, выстуживая последнее тепло, выедал костный мозг в предплечьях.
— Я не могу это слышать, — тихим неживым голосом сказал Вайль, и одним коротким неуловимым движением вылетел из палатки.
Треснул полог — молния была безнадежно сломана, с сухим резким щелчком лопнула одна из натяжек. Палатка покосилась, но ни Аэль, ни Лаана это уже не интересовало — они бежали следом за Вайлем, стараясь не отстать. Нагнали они его только у очередного серого здания — парень на пару секунд задержался, ударом ноги вышибая дверь. Лаан и Аэль ввалились туда следом за ним, дыша, как запаленные лошади. У Аэль в легких булькало что-то, она и не подозревала, что там что-то может булькать — но при каждом вдохе невесть откуда взявшаяся жижа поднималась из легких к горлу и заставляла кашлять.
Они стояли на пороге душевой — восемь или десять кабинок, железные крюки душей, шум льющейся воды. Смех, свист. В углу четверо пацанов с полотенцами на бедрах, все — лет двенадцати от силы, тощие, но крупные, лупили кого-то мочалками. Аэль сделала шаг вперед, покосилась на Вайля и ойкнула. До сих пор она считала, что выражение «глаза побелели от ярости» — плод фантазии романистов. Но сейчас она видела именно это — сошедшиеся в точку зрачки, сузившаяся радужка.
Пацаны резво отпрянули от своей жертвы, и Аэль разглядела мальчишку — видимо, ровесника мучителей, но хлипкого, несчастного и забитого. Губы у него были разбиты в кровь, по подбородку текли розовые струи, смешанные с мыльной пеной. Смуглый, с отчетливо желтой кожей, с раскосыми темными глазами. Впалая грудная клетка, тощие ручонки-лапки, синяки на ногах. И страх, льющийся из глаз. И скулеж, безнадежный и отчаянный, рвущийся с губ.
Вайль замер на несколько секунд, а потом бросился вперед — черная молния, змея в траве.
— Это же дети, Ва... — попыталась крикнуть она, но Лаан зажал ей рот и перехватил поперек груди, удерживая на месте.
— Это не дети. Это модели. И все это — то, ради чего мы сюда явились, — прошептал он ей на ухо.
Аэль очень хотела зажмуриться, она не могла смотреть, как Вайль будет убивать подростков, даже таких трусливых паразитов, как эта четверка, мучившая раскосого доходягу. Но глаза не хотели закрываться — их словно клеем залили, и через этот клей очень хорошо было видно, как двигается Вайль. У него словно появилась дополнительная пара рук. Все четыре охламона практически одновременно получили по хорошей зуботычине, отлетели к стенам. Вайль замер, стоя над телом смуглого мальчика и озирая хулиганов. Все были целы и невредимы — может быть, кто-то лишился пары зубов или больно ушибся о стену, но, кажется, Вайль не собирался их убивать.
— За что вы над ним издевались? — спросил он негромко, но низкий голос раскатился под сводами душевой громом близкой грозы. — За что?
Дети молчали. Четыре светловолосые головы были повернуты к Вайлю и на похожих, как капли воды, рожицах отражалось только недоумение. Дескать, так устроена жизнь — снег падает на землю, камни тяжелее воды, а им самой природой велено измываться над парнишкой, который выглядит по-другому и не может дать сдачи.
— Просто так? — спросил Вайль. — Потому что можно? Потому что в ответ не получите? Вы, четыре кретина. Я могу убить вас в любой момент. Мне это несложно. Еще проще чем вам бить его. Верите?
— Да, — согласился нестройный хор ломающихся голосов, на мгновение заглушив всхлипывающий скулеж.
— Убивать легко, — горько сказал Вайль — от его тона у Аэль перехватило сердце и тугой комок заткнул горло. — Бить — еще легче. А еще что-нибудь вы можете? Хоть что-нибудь?
— Что? — спросил один из пацанов. Точнее, спросил он «фыто» — губа у него была разбита довольно сильно.
— Вы можете сделать так, чтобы он перестал плакать? — с презрением и одновременно с надеждой спросил Вайль.
Пацанята призадумались. Видимо, к размышлениям они были не приучены со младых ногтей — того, что спрашивал, аж перекосило от напряжения. Аэль смотрела на их голые ноги, на убогие застиранные полотенца, едва прикрывавшие бедра, на серые плохо вымытые шеи. В ней боролись два противоречивых чувства. Эти дети заслуживали наказания, сравнимого с виной. Но это были — дети, оголодавшие злые дети, и вина их была пустяковой по сравнению с виной тех, кто их воспитывал.
— Не-а, — ответил все тот же мальчишка, видимо, он был здесь за вожака. — Сам перестанет...
— Разумеется, нет, — вздохнул Вайль. — Кто бы ожидал иного...
Голос его ударил Лаану по ушам, как плеть. Еще с утра — если начало похода по Стране Кошмаров можно было счесть за утро, Вайль говорил не так. Голос его звучал то по-детски, то как голос подростка. Дело было не в тембре — говорил-то он низким баритоном. Все было в интонациях, в манере строить фразы — короткие, отрывистые. Интонации же были — пустыми, другого слова Лаан подобрать не смог бы. За вопросами, даже на больные для Вайля, не было глубины чувств. Он говорил так, как каркали вороны, как лаяли собаки — выражая звуками что-то насущно актуальное, зародившееся на самом краю сознания.
А сейчас это был голос взрослого человека, немало повидавшего на своем веку. Настоящий голос. И слушать его было больно. «Он будет петь», — подумал Смотритель. «Он будет петь так, что мы будем плакать...»
— Уйдите вон, — сказал Вайль, поняв, что иного ответа не дождется.
Дети вжались в стены, словно ожидая удара напоследок, а потом начали вдруг сливаться с кафельными плитами, растворяться в струях душа, становиться прозрачными. Минута — и они вовсе исчезли, словно и не было. Аэль задохнулась удивлением, но Вайль не обратил на это никакого внимания. Он присел на корточки рядом с взахлеб рыдающим пацаном лицом к своим товарищам, робко положил ему руку на плечо — но от этого плач только усилился.
Вайль поднял несчастные ярко-синие, светившиеся в полумраке глаза на Аэль. «Что мне делать?» — беззвучно спросил он. Аэль разобрала вопрос по движению губ. И больше всего на свете ей хотелось сделать десяток шагов вперед, помочь синеглазому. Но на мгновение она увидела ситуацию во всей ее яркой метафоричной полноте. Помогать она не имела права. Подсказать же могла.