Грядущие события подтвердят мою правоту, а пока Жиф, которого нелегко было сбить с толку, резко дернул на себя тарелку, противник выпустил ее из рук, и Жиф завладел ею, но уже без творога, который был катапультирован частично ему на очки, а частично — на элегантный пасторский костюм тишайшего Жужу (хоть и не такого тихого, как всегда, учитывая сложившиеся обстоятельства), подоспевшего, чтобы разнять изголодавшихся драчунов. После чего нас надолго оставили без десерта, и все сошлись на том, что произошло это по моей вине. Да что и говорить, в жизни плакучей ивы не всё розы.
И вот я стою на скамье и, кажется, имею все основания расплакаться. Несчастья, зловещим предвестием которых стала сломанная тетушкина рука, обрушились на нас со всех сторон. Через три месяца после смерти отца умерла сама тетя Мария. Ее сразило горе, и впервые в жизни она не покорилась воле неба, которую как добрая христианка, веря в таинственное и многомилостивое божественное водительство, смиренно принимала во всех ниспосланных ей испытаниях: принимала и тогда, когда двух братьев убили на войне, а третий, не пережив смерти жены, поручил ее неустанным заботам своего девятнадцатилетнего сына, и тогда, когда молоденькую сестру унес грипп «испанка», да и не было у тетушки иного утешения в жизни, кроме веры, двух племянников и работы школьной учительницы, обучившей азам наук три поколения девочек; она вела полузатворническое существование, которое делила между школой сестер-монахинь и своим крохотным домиком (но то лишь малая жертва в сравнении с вечным блаженством), однако скоропостижной смерти в сорок один год любимого племянника она не перенесла. Точно ее дух, преступив последнюю черту, был отравлен ядом губительных сомнений. И тогда, едва не впав в грех вероотступничества, тетя Мария погрузилась в состояние комы, продлившееся несколько недель, в чем, верно, можно усмотреть Промысел Божий, спасший нашу праведницу от пучины святотатства, в которую увлекал ее пошатнувшийся разум; смерть, наступившая девятнадцатого марта на св. Иосифа Обручника, в день ангела ее брата и племянника, положила всему этому конец.
После звонка от моих родственников тишайший Жужу вызвал меня на школьный двор и там с озабоченным видом, нацелив один глаз на меня, а другим силясь отличить серебристую чайку от чайки трехпалой, сообщил мне трагическое известие: «Твоя тетя умерла». Потом, после недолгих размышлений, когда Тефида уже коснулась моих век, уточнил, дабы избежать недоразумения, знаю ли я, о ком речь. Конечно, я знал. Мои тетки Матильда, Люси и Марта находились в добром здравии, и было логично предположить, что смерть унесла старую школьную учительницу, пребывавшую в забытьи. На этом разговор закончился, и он с облегчением отослал меня в класс, велев собирать вещи и в тот же вечер отправляться домой, в Рандом, и даже представить себе не мог, что через несколько недель снова вызовет меня, на этот раз к себе в кабинет, где двойная дверь с обивкой ограждала его от нескромных взоров и где он мог позволить себе повысить голос.
Повтор относится, скорее, к комическим приемам, и это обстоятельство не могло не смущать Жужу. То, что почти слово в слово ему пришлось повторить мрачное известие, лишало его серьезности и сглаживало эффект сообщения. Поэтому он торопливо объявил мне, что мой дедушка скончался. «Ты знаешь, о ком речь?» — его блуждающий глаз безнадежно пытался уцепиться за занавеску, а сам он словно досадовал на себя за то, что проболтался, будто его тянули за язык. Он словно услышал произнесенные несколькими неделями раньше эхом прозвучавшие слова. Казалось, еще немного и он будет искать у вас сочувствия. Впрочем, из нас двоих если кто и мог вызвать сострадание, то, верно, тот, кто в свои двенадцать лет уже в который раз надевал траур.
Другой мой дедушка давно отправился на тот свет вскоре после смерти жены, большой Алины, страдавшей болями в колене и умершей от того же недуга, что и Рембо. Но Жужу уже не слушал меня.
Он поздравлял себя с тем, что мой отец для перехода в мир иной предпочел рождественские каникулы, таким образом избавив его от первостатейной пытки. Между тем, тут-то уж он точно мог не сомневаться, я бы совершенно правильно понял, о ком идет речь, да и сомнение — вещь для него непозволительная.