Тотчас, несмотря на туман, сгустившийся перед моими глазами, меня осенило: это стеклышко в глазу… Ну, у кого же еще, как не у него? «Жиф, ты — Жиф». А Жиф: «Давненько меня так не звали». — «Как же тогда?» — «Жорж-Ив». — «Да ты что! Ведь этого и выговорить нельзя, нет-нет, не заливай мне, для меня ты всегда будешь Жифом, невероятным Жифом, единственным, кто мог отправиться к старенькой медсестре, которая от всех немочей пользовала обычно аспирином, и сказать ей: „Сестра, у меня болит член“. — „Член чего?“ — переспрашивала усатая старушка, не разбиравшаяся ни в анатомии, ни в кулинарии, и трое или четверо ребят, ожидавших своей очереди, закусывали губы, чтобы не разразиться хохотом. А человечек в асимметричных очках невозмутимо подтверждал: „Член, сестра“». Жиф: «Неужели я это делал?» — «Конечно, Жиф, еще бы… Как об этом можно забыть? Мы так редко могли посмеяться в отместку за все унижения, которые сыпались на нас, а это было так смело, рисково, с выдумкой… Но я думаю: твой фильм… Весь фильм в этом и был, нам всего по двенадцать лет, а дело уже в шляпе, все сыграно, и нечего больше прибавить». Но Жиф охладил мой детерминизм: «Только не говори мне, что потом я оттрахал бабульку».
Жиф — целый и невредимый, сам себе голова. Но как ему удалось пройти через все эти годы, одному, совсем одному, потому что гораздо более, чем всеми его скандальными выходками, мы были поражены одиночеством круглого сироты, этим чудовищно-уродливым клеймом гражданского состояния, — а ты знаешь, что в следующем году после того, как тебя перевели, я вполовину хлебнул такого же одиночества? Отец привез меня в Сен-Косм накануне первого моего учебного года и оставил одного прямо посреди прогулочного дворика (все ученики были уже в сборе, и в первую же ночь, когда потушили свет и в дортуаре отовсюду слышались приглушенные, в подушку выплакиваемые слезы, маленький Жиф, закутавшись в простыню, ходил среди кроватей, словно приведение, и, хотя занятия еще не начались, его поставили в угол на колени), но перед тем, как скрыться за дверью консьержки, этот рослый седой человек в последний раз оборачивается ко мне (ты, может, помнишь? — да нет, с чего бы ему помнить это?), в последний раз машет мне рукой, а на следующий год уходит навсегда. Я хотел бы, чтобы меня правильно поняли: не в новую жизнь, например, к другой женщине, он умирает, внезапно умирает на следующий день после Рождества, — а ты знаешь, что я часто о тебе думал? Я говорил себе: твои дела не так уж и плохи, а вот у Жифа вообще никого нет, он совсем один, однако не жалуется, не хнычет, полон энергии.
«Ну не совсем один, — сказал он, — у меня была бабушка». И глаза неустрашимого Жифа, быть может, из-за того, что мы смешали белое вино с пивом, на секунду подергиваются туманной, почти влажной, пеленой, а поскольку глаза у меня всегда на мокром месте, я начинаю потихоньку хлюпать вслед за ним, и вот уже слезные жемчужины скатываются в мое белое вино, но давно пора попенять самому себе на сентиментальность — хватит полагать, будто слезы тебя красят, хватит напускать на себя суровый вид, — к счастью, мадам Жаннет, тонкий психолог, принесла еще одну бутылочку, а с ней фужеры повместительней, и, наполнив их, я предложил выпить за то, что мы снова встретились, за будущее сотрудничество, а так как мне сильно не терпелось увидеть фильм, то я почувствовал, что он мне и впрямь понравится.
Представьте себе: посреди поля постель, на постели парочка занимается любовью, а вокруг играют музыканты, танцуют девушки с обнаженными грудями и с цветами в волосах. Я хорошо себе это представлял. Мощное, оригинальное произведение, настоящее явление, но меня больше привлекало другое: какой везучий этот Жиф! И как это ему удается в своих дорогих импортных очках, на сто двадцать процентов оплаченных социальным обеспечением, так легко уговорить девушек раздеться? И что они в нем находят, с его-то внешностью: низкий лоб тугодума; нос короткий и круглый, весь иссеченный, наподобие турецкого гороха; от стеклышка, как монокль, вдавленного в глазницу, когда он снимал очки, под глазом прорисовывалась складка. Не говоря уж о том, что волосы он себе смазывал, должно быть, отработанным маслом. Сказками о кино он их заманивал, что ли? Разыгрывал из себя этакого голливудского продюсера, щеголявшего самокрутками вместо сигары, а элегантным костюмам предпочитавшего тряпье от Эммауса? Тогда как я, пытаясь скроить себе милое личико, стараясь не слишком уродовать очки безобразной леской, которой обматывал толстые, как зад этой бутылки, линзы, бродил словно в тумане, тем временем лишал себя лицезрения красот мира только ради того, чтобы не читать в глазах юных красавиц досады от того жалкого зрелища, которое собой представлял. Может быть, в фарватере у Жифа и мне станет доступным царство голых девушек. Ну, так чего он ждал от меня? Думал снимать продолжение? Тогда я предложил бы ему, к примеру, поставить в поле вторую кровать.