Надо признать, что благодаря диалектическому мастерству нашего друга дискуссия весьма существенно продвинулась вперед. Осталось отточить формулировку, и после целой серии поправок открытым голосованием был единогласно принят лозунг: «Нет — армии капитала, да — народной армии освобождения наших братьев — и сестер — в борьбе против империализма!». Это, действительно, звучало неплохо. Хотя, по правде сказать, голосование все же прошло не единогласно. Когда опустились все руки, одна поднялась и попросила (не рука, конечно, ее владелец) слова: выражая свою солидарность с эксплуатируемыми народами и не отрицая необходимости бороться на их стороне, выступавший, однако, беспокоился, что нигде не было упомянуто, собственно говоря, то, из-за чего все мы здесь собрались, — угроза статусу получивших отсрочку. Беспокоился именно потому, что для него как сына крестьянина подобное изменение закона было особенно чувствительным, поскольку он с большим трудом уговорил свою семью дать ему возможность продолжить образование. Он нисколько не сомневался, что через год военной службы даже речи об учебе уже не будет. Наступила глубокая тишина, вслед за которой пробежал неодобрительный говорок, не разразившийся негодованием лишь потому, что это был не сын какого-нибудь коммерсанта. Жиф признал замечание товарища-крестьянина интересным, однако время не ждет, собрание и без того уже затянулось, и он назначил место сбора у префектуры.
На трассе шел промозглый мелкий дождь. Серое ненастное небо не обещало ни малейшего просвета, никаких поблажек с погодой, оставалось только надеяться на милость зимней ночи, как надеются на любовь или смерть. Манифестанты, хмурясь и запахивая куртки, медленно продвигались вперед сквозь пепельное марево, сулившее ранние сумерки. Сняв из-за дождя очки, Жиф шел в первых рядах, но немного позади официальных вожаков, которые с прохладцей отнеслись к его инициативам, опасаясь, может быть, что это лишь прелюдия к грядущей перемене настроений в пользу аустенистов и их харизматического, несмотря на потешные очки, руководителя; вцепившись мертвой хваткой в мегафон и отказываясь его кому-либо передать, они упорно выкрикивали свои призывы, которые были куда как путанее лозунгов, а потому в колонне не слишком охотно их подхватывали. Чтобы согреться, манифестанты мало-помалу подавали голос и скоро сами все свели к незамысловатому: «долой армию», — что гораздо больше соответствовало их теперешним заботам. Но в целом не хватало огонька, затея выглядела любительской, а уж по чести говоря, просто дохленькой. Воспользовавшись тем, что мы имели столь неубедительный вид, кучка самозваных заводил, которым взбрело в голову встряхнуть всех, превратив демонстрацию в праздничное студенческое шествие, стали разыгрывать из себя шутов, подначивать прохожих, вгоняя нас в краску.
Манифестировать — это целое искусство. Совсем не достаточно просто идти за транспарантами, хором подхватывая остроумные песни со скрытым смыслом, которые запевает поэт-трибун, гундося в мегафон, смахивающий на цветок с большим пестиком (вот, к примеру, требуя прибавки у патрона по имени Пьер: «Струит лунный свет профит на Пьеро, подбрось-ка монет, чтоб нам не щипать тебя на перо»), — нет, надо шествовать с убежденным, почти ожесточенным видом, вместе с тем все-таки, не перегибая палку, выказывать детское добродушие, готовность побалагурить; без перехлестов демонстрировать жизнелюбие, свидетельствующее о том, что борец не преминет воспользоваться плодами своего труда, не предаваясь излишествам; вышагивать неторопливо и степенно, но не настолько, чтобы людям казалось, будто вы едва переставляете ноги; заговорщически улыбаться прохожим, сгрудившимся на краю тротуара, радушно приглашая их присоединяться; игнорировать замечания провокаторов, обзывающих вас тунеядцами, а главное — всем своим видом вы должны внушать всем и каждому, что ни за что на свете не хотели бы поменяться с ними местами.
Во главе нашей манифестации шли воинствующие активисты, но почти сразу за ними строй редел, словно, отставая от впереди идущих товарищей, каждый старался, не увиливая, все же выглядеть как бы сам по себе, здесь уже шли с опущенной головой, останавливались перед витринами, небрежно подхватывали слова призывов, будто удивляясь вылетавшим изо рта звукам, забредали на тротуары в надежде смешаться с завсегдатаями кафе, отстранялись от бунтовщиков с видом апостола Петра, поклявшегося, что он не знает этого человека, однако скрупулезно старались не превысить минимума, необходимого для того, чтобы создавать впечатление разделяющих бунтарский настрой окружения.