Едва сев, Тео откинула капюшон, и это было маленьким чудом: ее лицо вдруг очутилось так близко, всего лишь через стол, то есть приблизительно в пятидесяти сантиметрах от меня, и я мог хорошенько рассмотреть его. Лоб у нее был выпуклый, обрамленный темными, почти черными волосами, небрежно перехваченными на затылке красной лентой. Черные глаза поблескивали, но блеск этот шел из глубины, и вы не ошиблись бы, прочитав во взгляде, обращенном к вам, излишнее напряжение.
Это напряжение объяснялось тем, что она постоянно щурилась, даже когда улыбалась, из-за чего улыбка ее выглядела печальной, хотя, в общем-то, как она позже призналась, щуриться ей отчасти приходилось из-за легкой близорукости, которую она пыталась таким образом преодолеть, но в конечном счете заработав себе страшные головные боли, была вынуждена носить на занятиях очки (тогда я и объяснил ей, что дело можно разрешить гораздо проще — не напрягать зрение). Брови она вопреки моде не выщипывала, кончик носа слегка закруглялся, крохотную, как темная пылинка на скуле, родинку хотелось сковырнуть, верхняя губка выглядела капризно, и все завершалось правильным овалом подбородка, — однако официант с подносом на уровне плеч уже стоял рядом и ждал заказа, особенно от Тео, и, по правде говоря, строил ей глазки, осчастливив меня лишь высокомерно-беглым взглядом — надо же, какой промах в подборе статиста, — а Тео задумалась, расстегивая куртку (продолговатые пуговицы из светлого дерева раньше служили свистками, но я и не собирался попросить ее дать мне посвистеть), под курткой оказался пуловер из черного мохера с вырезом, открывавшим длинную тонкую шею. Черный цвет, обычно скрадывающий формы, делал Тео похожей на мою утопленницу, и я все никак не мог отвести от нее глаз.
Пока Тео, не торопясь, изучала меню, человек в жилетке, вроде бы, никуда не спешил, но теперь, после того как она сделала свой заказ, он чуть ли не заставлял меня взять абы что, ну хоть тоже самое, что и она, — грог. Когда он отошел: «Скажи, грог — это не с ромом?». Конечно, при любых других обстоятельствах я бы предпочел расстрел перспективе залить за щеку сорок градусов, пусть и чем-то там разбавленных, настолько еще не отошел от вчерашних опустошительных последствий, и все-таки сегодня я был расположен видеть вещи в новом свете.
Однако, когда она откинулась на спинку стула, я увидел себя в зеркале над банкеткой, обитой коричневым потрескавшимся молескином, и обнаружил малоутешительные вещи: на мокрых волосах, примятых каскеткой, прямо над ушами отпечаталась резинка, точно след от короны меровингов; прядь, припечатанная ко лбу, и два слегка вьющихся локона обрамляли лицо с красным от холода носом, — все это не имело ничего общего с куда как более благообразной картинкой, которую я себе вообразил. Так, все возвращалось на круги своя. Я был изгнан из области мечтаний. Приперт к действительности. И я понурил голову, словно опасаясь навязать красавице свою физиономию. Тут и свершилось чудо, еще одно. Тео обеими руками, на которые только что так уютно опиралась подбородком, растормошила мои волосы и, заставив поднять на себя глаза, спросила: «Ну, и как там Жан-Артюр, что еще с ним должно приключиться?»
Конечно, кое-какие идеи у меня были, но с некоторых пор меня не особенно интересовала эта история. Чтобы писать, нужно жить в одиночестве. Благодаря Жану-Артюру я не сдал во время трудного перехода, но сейчас, когда впереди забрезжило нечто светлое, он не должен был стоять между мной и моей зарождающейся любовью. Как они оба это себе представляли, что вот, мол, я их познакомлю и деликатно удалюсь? «Только не это, Лизетта», — как говаривал мой отец, цитируя, кажется, какую-то знаменитую реплику, во всяком случае, в театральном репертуаре Рандома. Существование Жана-Артюра зависело лишь от меня, от моей доброй воли, мне ничего не стоило без промедления отправить его в корзину для бумаг, где вдогонку ему еще поддаст Жиф, выделывая изящное па под звуки моей скрипки, на которой я сыграю что-нибудь из кельто-овернской музыки собственного сочинения. Он у меня на собственной шкуре почувствует, верна ли широко распространенная идейка, будто выдуманные персонажи становятся неподвластны воле автора и поступают так, как им взбредет в голову. Тут же, не мешкая, я ему выставил счет: «Раз уж ты хочешь все знать, что ж… Он умирает. А теперь расскажи мне о себе».