Однако оставалась еще одна загадка: что такого я наговорил в алкогольном угаре, от чего красавица, несмотря на мое хамское поведение, выбрала меня в конфиденты? Какие такие сделал ей предложения, между двумя попытками сорвать поцелуй, что она решилась показать мне изнанку своей зачарованной грусти? Никто ведь не просил ее на следующий день, беспокоясь о моем здоровье, сопровождать Жифа до моей комнатенки и, более того, безропотно в ней прибраться, вычистив все следы вчерашнего безобразия. Каким бы это ни казалось невероятным, но она сама — она, Тео, черноокая, белогрудая — пожелала вновь увидеть меня, меня-то, Жана-Артюра в циклопических очках. Значит, в ее мыслях мне была отведена, хотя бы несколько часов, неожиданная роль долгожданного. В самую пору воспеть хвалу пьяной разнузданности, не беря, понятно, в расчет похмельный катаклизм, страшный лишь до следующего раза. Но, в конечном счете, естественно, мое естественное состояние ее разочаровало; разочаровывать — все равно что обворовывать, да и я — это не он, не идальго, например, так пусть он и торжествует. А мне не обязательно тащиться по улицам с понурым видом, выставляя на всеобщее обозрение свои пресловутые любовные страдания. Лучше поскорее улизнуть, тем более что я и не надеялся, что они будут провожать меня взглядом, пока я не заверну за угол, им ведь не терпелось остаться наедине, и я был почти уверен, что франко-испанская дружба сделала уже значительные шаги, благополучно миновав фатальную ступеньку.
Красноречивее, чем слезы, о крушении моих надежд говорила поспешность, с которой я ретировался, я все прибавлял шагу, пока наконец не побежал, и бежал все быстрее и быстрее, не сбиваясь с дыхания, наоборот, мне казалось, будто дышу я бесконечно мощно и ровно, а ногами едва касаюсь тротуара, как во сне, когда ощущаешь такую легкость движения, как в состоянии невесомости, взмывая на несколько метров, опираясь на воздух согнутыми в локтях расставленными руками, упершись ладонями в бедра, так и летя беспрепятственно над землей. Я настолько не чувствовал ни усталости, ни спазмов в горле, что не понимал, почему школьные кроссы запомнились, как сплошная агония. Улицы проносились подобно нарисованной панораме, разворачивающейся в кино за окном неподвижного автомобиля, вслепую я сворачивал то на одну, то на другую улицу, проскальзывая между машинами, перебегая запруженные дороги в неположенных местах, перепрыгивая через неожиданные препятствия — ящики перед бакалейной лавкой, — толкая на полном ходу слишком медлительных прохожих, не торопившихся уступить дорогу полупомешанному, который даже не просил посторониться, не извинялся и не обращал внимания на предупредительные гудки водителей, их проклятья, и вообще — ничего не видел.
Мой горизонт еще более сузился. Слезы застилали последние доли оставшихся у меня диоптрий, бег мой становился все хаотичней, размывались отблески впечатлений от действительности, а ведь с помощью этих светящихся точек я составлял обычно карту неба для своих земных нужд. Я бежал так быстро, что не мог сориентироваться, мир раскрывался по мере того, как обрушивался на меня, и мне казалось, будто я двигаюсь внутри кристалла с тысячей отражающих граней. Лицо Тео вставало между мной и этим миром зыбких мнимостей, но и оно было настолько затуманено, что для того, чтобы вновь обрести его, я мобилизовал всю свою память, а когда оно казалось навеки утраченным, делал все возможное, чтобы восстановить его по единственной точной черте, например, маленькой родинке, а потом уже набросать улыбку, прищур глаз, глубокий блеск ее взгляда, но вскоре все смешивалось, так что я начинал сомневаться в реальности происшедшего, подобно маленькой Бернадетте в монастыре Невера, не особенно уверенной, действительно ли она заметила высокую белую даму в гроте возле Массабьель, или Жанне, которая на судебном процессе не могла поклясться, что слышала трех посланцев Неба над деревом фей, и, вернувшись в свою холодную башню в Руане, наверное, терзалась вопросом, стоит ли идти на костер ради неясных голосов. Может быть, достаточно позаимствовать у Тео несколько штрихов, и этим питать свои мечты, как я это делал со своей утопленницей? Но с одной все-таки разницей: на этот раз у меня было весьма реальное доказательство — глубокая отметина, которую оставили на моем плече зубы красавицы, склонившейся надо мной, словно добрая фея. По крайней мере, это не подлежало сомнению. Из чего, однако, не следовало, что у этой истории будет продолжение. Может, у Тео просто такая привычка — метить, как вампир, своих воздыхателей. Не более того. Одурманенный грогом, с тяжелой головой после перепоя, который стал причиной многочасовых провалов в моей памяти, не исключено, что я все еще нахожусь под воздействием галлюцинаций. Скорее всего, я только начинаю приходить в себя после долгой туманной полосы, обретя наконец почву под ногами — асфальт на несколько сот метров вперед, который как раз и нужен моему нетвердому шагу.