По телевизору — футбол из Лужников. Наши играют с венграми. Во втором тайме над трибунами стадиона появилась дикая утка. Она облетела трибуны (оператор оставил футболистов и нацелил объектив на птицу), села у нас на штрафной площадке (оператор взял ее крупным планом). Пока наши атаковали, утка сидела недалеко от вратаря, футбольный газон общипывала. Болельщики забыли об игре, кричали, свистели, стараясь поднять птицу. А она их не понимала и вообще — ноль внимания на шум и гам.
Лужники построены на месте болот. Может быть, тут гнездились ее предки?
Говорят, в городах все больше птиц. И у нас в Челябинске тоже.
И птицы переселяются…
Автобус набит битком: садоводы возвращаются домой. И почти у всех букеты цветов. Их держат над головами, тянут к окнам, заслоняют телом.
Передо мной оказался белый цветок гладиолуса. В толчее автобуса, чтобы отвлечься, я стал изучать цветок. Шесть нежных лепестков: три внутри, три вовне. Капризно изогнутые, витые, тонкие до мраморной прозрачности, бархатистые, чистые — в самом деле «не тронь, а то завяну».
Но как туго этот нежный цветок завернут в бутоне! Из него выглядывают лишь острые верхушки лепестков, сложенные в плотное веретено так хитро и аккуратно, что нисколько не помнется бархатистая ткань венчика и ничуть не ущемятся внутри него пестики и тычинки.
Попробуй-ка вновь свернуть цветок в бутон — сама мысль об этом в озноб бросает. Кажется, от одного прикосновения пальцев на лепестках останутся пятна, вмятины. А ведь в бутоне цветок, как бы раскручиваясь, растет, чтобы вполне сформироваться к часу, когда ему следует раскрыться.
Но это всего лишь ремесло природы. Что ж говорить о ее искусстве — о форме цветка, о линиях, о цвете, аромате…
Льет и льет. Сутки. Неделю. Месяц. Почти без перерыва.
Сколько можно? Надо бы и ей, природе, меру знать. Уж слишком увлеклась одним. А еще говорят, что в природе все уравновешено…
Так оно и есть.
Если природа переборщила осадками целый месяц, у нее есть год, чтобы возместить перебор.
Если природа своевольничает год (допустим, засуха), у нее есть десять лет, чтобы привести погоду к средним характеристикам.
Если природа «безобразничает» десять лет, у нее есть столетие, чтобы наверстать свое и опять-таки уравновесить все свои показатели.
Что ей дождливый месяц, если у нее времени — вечность?
От меня тянутся, переплетаясь, две нити — отцовская и материнская. Узелки на этих нитях — мои предки. Дедушка и бабушка, прадедушка и прабабушка… И так далее — сотни, тысячи этих «пра»…
Погружаясь в глубь времен, можно миновать эпоху капитализма, долго плестись сквозь средневековье, пройти древний мир, опуститься в первобытную эру… И на этом не остановиться, зная, что своих предков я могу уверенно искать и среди неандертальцев, и среди, простите, приматов, и еще глубже… Ведь если я жив, значит, две мои нити нигде не обрывались, и, значит, тянутся они в такую темень тысячелетий, где, страшно сказать, зародилась сама жизнь.
Живое — от живого. Тянутся две нити от меня к отцу и матери, от меня — к сыну и дочери… Откуда? Куда?..
Как-то у оранжереи трубопрокатного завода набрел я на заброшенный тротуар. Он тянется от улицы Новороссийской до озера Смолино, в укромном месте, вдоль кирпичной стены, под тополями и карагачами. Это тупик короткой улицы Безрукова. Прохожие тут редки, природе дана свобода.
И она принялась за свое дело. Корни деревьев и трав, «нырнув» под тротуар, вздувают, взбугривают асфальт, приподнимают, ломают пласт. В некоторых местах он искрошился, обнажив россыпь щебня, и эту территорию тотчас захватывают травы.
Даже и там, где асфальт лежит еще монолитно, он весь в трещинах. Что ни щель — зеленеет лишайник, где-то проросло семя, где-то уже укоренился злаковый куст.
Край тротуара размыт, зарос травой. Все у́же полоса асфальта. Еще несколько лет, и она скроется под травами. «Дикая природа» наступает на «цивилизацию» буйно и жадно. Впечатление усиливается картиной потопа: стоящие в воде деревья, столбы, строения…
Кто-то поставил жутковатый вопрос: сколько времени потребуется природе, чтобы разрушить город, покинутый его жителями? Не в том суть, сколько лет — десять или сто, а в том, что, едва человек отступится, она, действительно, набросится на все сотворенное им, примется разрушать, низвергать, предавать праху. Дома и заводы, мосты и дороги, плотины и башни — все природа выровняет, чтобы не оставить ни следа, чтобы было так, «как было»…