Верхнепалеолитические росписи, открытые пастухами в пещере Хойт-Цэнхэрийн-агуй, конечно, отличаются от рисунков в пещерах Западной Европы и Урала (так, среди них встречаются изображения верблюда и страуса, неизвестные по росписям и гравировкам Запада); в то же время определенное сходство стиля, композиции и тематики позволяет рассматривать рисунки монгольской пещеры как наиболее близкие параллели палеолитической живописи как Западной Европы, так и Урала. В частности, монгольские рисунки, как и европейские, находятся в потаенных нишах и скрыты от всеобщего обозрения. О большом сходстве говорит также наличие символических фигур и геометрических знаков.
Монгольские рисунки, как нам кажется, подтверждают выводы французских ученых, и прежде всего А. Леруа-Гурана, о передаче в пещерной живописи через человеческие и звериные персонажи и знаковые системы идеи всеобщности порядка мировых явлений. В пещере Хойт-Цэнхэрийн-агуй удается обнаружить изображение модели мира: подземный мир воплощен в образе змей и рыб, мир земной символизируют копытные животные, небесный — птицы. Уже в палеолитическое время человек обратился к проблеме жизни и смерти, их антагонизма и единства. Одним из ведущих был возникавший на этой стадии культ плодородия, культ женщины-прародительницы. Таинства этого культа табуировали определенные стороны жизни, что привело к созданию сакральных закодированных символов и к тому, что наиболее важные для первобытного человека изображения, являвшиеся, очевидно, ядром мифа, находятся, как правило, в самых глухих и потаенных частях пещеры.
Культ женщины-матери был, видимо, окружен и запретами, и поклонением. Первобытный человек видел в этом культе нечто святое и таинственное, а не эротическое. Мы не может поэтому согласиться с акад. Б.А. Рыбаковым, который, принимая культ плодородия за культ плодовитости, пишет: «Верхнепалеолитический Homo sapiens, преодолевший уже неандертальский кризис инбридинга (кровосмешения) и вполне осознавший биологическую природу размножения, с особым интересом и вниманием относился к теме плодовитости и сделал символом ее (137/138) женщину» [Рыбаков, 1980, с. 112]. Тем более не можем мы принять мнение того же автора, что «два рельефа, вырезанные в толще стены, показывают обнаженные женские фигуры в позах, которые наталкивают на мысль о ритуальных оргиях, происходивших в святилище, украшенном этими гетерами (курсив мой.— Э.Н.)» [Рыбаков, 1980, с. 113]. На наш взгляд, изображения на стенах пещеры Ла-Мадлен, о которых говорится в этой цитате, не наводят на мысль, что в святилище древнего человека происходили оргии, к тому же с участием «гетер». Б.А. Рыбаков считает также, что мир палеолитического человека был замкнут и ограничен важнейшим событием — очередной охотой, что ему некогда было созерцать природу или небо, осмыслять движение звездного небосклона [Рыбаков, 1980, с. 120]. Нам же хочется верить, что мир палеолитического человека, оставившего рисунки Альтамиры, Труа Фрер, Руфиньяка, подарившего миру росписи Ляско, был много богаче, чем иногда кажется. Запреты, табу, закодированные рисунки лишь свидетельствуют о священном отношении к непонятому, о стремлении понять сущее, и прежде всего истоки жизни и причины смерти. И конечно, не было в «святилищах» ни «гетер», ни «оргий».
Важное место среди пещерных рисунков занимают символические знаки. А. Леруа-Гуран выделил среди них женские (треугольники, тектиформы, клавиформы, скутиформы и т.д.) и мужские (пенниформы и многоножки). Подобная расшифровка этих знаков позволяет видеть в составленных из них композициях изображение хозяина жизни — копытного животного, тотемного предка рядом с источником жизни — женщиной-прародительницей. Неделимость этих образов в сознании древнего человека, очевидно, и воплощают палеолитические рисунки.
Сходство сюжетов и способов передачи одной и той же идеи, конвергентно возникшей на диаметральных концах Евразии, свидетельствует об одинаковых путях развития и сложения древнего мифа, зафиксированного в символических изображениях копытных и женщин-прародительниц. В этом состоит один из главных выводов, вытекающих из анализа древнейшего пещерного памятника Монголии — вполне оригинального, но вписывающегося в общемировые каноны.
Другой памятник каменного века обнаружен на востоке страны, в Аршан-хаде. Камень с рисунками, перекрытый культурным слоем неолитической стоянки, весь покрыт геометрическими знаками, среди которых преобладают те же символы, что и в пещере Хойт-Цэнхэрийн-агуй. Анализ знаков Аршан-хада и подобных им рисунков из Гоби, а также изображений быков, аналогичных аршанхадским и обнаруженных среди петроглифов мезолитического времени, позволяет предполагать их мезолитический возраст и говорить об определенной преемственности культур Монголии, начиная с эпохи верхнего палеолита.