Эней задумался, стараясь вспомнить, воскресить в груди это необъяснимое чувство, пронизавшее его тогда.
— Я никому ничего не мог объяснить, я просто знал, что сделаю его. Я даже знал, что он меня успеет полоснуть. Да потом… я ведь был несовершеннолетний. Он бы меня даже по согласию заесть не мог.
— Так он и в Цитадель тебя повел не за этим.
— То, за чем он меня туда повел, он бы тоже сделать не смог, если бы я крик поднял. В этом смысле Цитадель была, наверное, самым безопасным местом города.
Мэй кивнула, и взгляд ее был серьезен.
— Знаешь, он… поцеловал меня. В губы. Я подумал тогда — вот теперь я точно уверен, что не гей. Глупо.
— Что тут глупого?
— Н-не знаю. Я убил его через секунду. Тебе не кажется, что глупо в такой момент думать о своей ориентации, тем более что ни о чем это не говорит?
— Нет. В такой момент можно думать о чем угодно, Анджей. — Мэй легла и закинула руки за голову, прищурив глаза на солнце. — У тебя ориентация не изменилась? Ты же красивый парень, на тебя девки должны были вешаться.
— А они и вешались. В Зальцбурге.
— Ну и как? Времени не терял?
— Ну у тебя и воображение… Мне, чтобы на равных с профессионалами выступать, знаешь, сколько тренироваться приходилось? Я же на треке, считай, жил. И кроме того, эти фанатки — такие дуры… ты себе не представляешь.
— А какой уровень ай-кью тебе нужен, чтобы ночь провести?
Эней долго думал, что тут ответить. Наконец медленно проговорил:
— Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал в кого. — И Михал сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших, и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших, и тогда это заклание невинных. Либо она проститутка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.
…Это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…
— Насчет сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?
Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, аккуратным старым рубцом.
— Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Все бы хорошо, но один угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это еще полбеды. Я ведь, дура, решила, что на этом все закончилось. А мужики — они же не понимают… Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.
— А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Густав?
— Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантат. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети, это точно было бы заклание невинных… Да и с месячными проблем теперь нет.
Эней осторожно протянул руку и взял ее за запястье, не зная, как еще утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй, и почти готов был сдаться. А сейчас это означало воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если ее симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия, нельзя добавлять ей боли.
Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.
— Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.
— Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах.
Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось еще ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости, — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно, и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.
…И я хотел бы, чтобы тело твое пело еще, и я буду искать тебя всюду до самой до смерти…
Эней не то чтобы хотел взять ее прямо сейчас, на песке — нет, он и этого хотел тоже, конечно, но еще больше хотел сберечь происходящее, не испортить торопливой грубостью. Милости, которые дождем проливались на него сейчас, уже превосходили все, на что он мог надеяться. Он был счастлив, и главное, чего желал сейчас, — это воздать Мэй таким же счастьем. Ни рук, ни губ ему для этого не хватало.