— Почему? — удивился Габриэлян.
— Что значит «почему»? Приходит к тебе какой-то посторонний молокосос и просит научить, как твое же собственное ребро тебе сломать. Это что, не повод?
— По-моему, нет. Ты ведь уже пытался быть мной — Габриэлян прищурился. — И не понял?
— Ну… — улыбнулся Винницкий. — Не поверил, скажем так. Тебе и вправду не обидно?
Они двигались вниз по аллее, к общежитиям — чуть медленнее, чем обычно шел бы Габриэлян. Бок, несмотря на качественную медпомощь, несколько… мешал.
— А на что тут обижаться? Посуди сам. Учиться на ком-то надо? Надо. Дисциплину в училище поддерживать как-то надо? Надо. На выходе — вполне грамотное решение.
— В старину, говорят, справлялись как-то. Ладно, чего это я. Ты мне лучше скажи — где можно Бабеля отыскать? Я только фильм нашел, почитать хочется.
— Держи, — Габриэлян достал из нагрудного кармана лепесток флеш-памяти и протянул Винницкому. — Я бы тебе книгу дал, но в общежитии с ними неудобно. А в старину… кондиционирование всегда кондиционирование. Задача училища — сделать так, чтобы во внешнем мире мы не рассыпались ни от первого толчка, ни от сотого. И оставались, между прочим, лояльны. То, как именно это делается, в общем, несущественно. Главное — устраивает ли тебя результат.
— А тебя? — Винницкий демонстративно окинул взглядом торс собеседника.
— Вполне. Я бы на их месте даже включил как минимум один раунд работы «бревном» в стандартный курс. Впрочем, может быть, они так и сделали… по-моему, в моем потоке никого не обошло.
Винницкий посмотрел на старшекурсника. Устраивает… чем? Да, запрет на ответные удары в каком-то смысле помогает думать, выбивает из накатанной колеи, но это можно сделать и без этих унизительных задачек, без шпыняния, без… Он выпрямился. Еще раз посмотрел на человека, идущего рядом. Закрыл глаза на мгновение, вошел в чужую форму… открыл глаза…
Аллея перед ним слегка расплывалась — сильно мешало отсутствие очков. Ребятишек надо приучать к крови. И к тому, чтобы они не опьянялись ею. Чтобы думали о задаче, а не о собственной власти. А с другой стороны… это, конечно, вырабатывает спокойное отношение к боли, снимает страх перед ней, да, но куда важнее другое. Чтобы человек запомнил, как его рвали на части. Очень полезный опыт на самом деле.
Миша тряхнул головой, мир вокруг обрел резкость. В шкуре Габриэляна было очень удобно. Даже слишком.
— А можно личный вопрос? Последний на сегодня? — Винницкий прищурился.
— Стреляй.
— Зачем тебе я?
— Ты мне понравился, — спокойно сказал Габриэлян. — Это редко бывает.
— Хе. Ты уверен, что я ничего такого романтического не подумаю? — Улыбка у Короля была совершенно треугольная, как у Чеширского кота на рисунке в детской книге.
— Мм… — Габриэлян оборвал лепесток у несуществующей ромашки, — подумаешь, не подумаешь… нет, не подумаешь. Ты лучше над другим подумай.
— Над чем?
— Зачем Васильев послал именно тебя именно ко мне.
Винницкий пожал плечами.
— Странно он к тебе относится. Не любит, активно не любит — за что, ты же его никогда не разыгрывал. Интересно почему?
— Почему — что? Не разыгрывал или не любит?
— Почему не разыгрывал — ясно: он хороший мужик. Не любит почему. Он на тебя смотрит… как на ящера. Холоднокровного…
— Да, где-то так оно и есть. Ну и что тебя в этом смущает?
— То, что ты не ящер. Потому что…
— Ящер, — резко сказал Габриэлян. — Я — ящер, а ты бросаешь все и идешь домой читать Бабеля.
Впоследствии Миша говорил, что в Габриэляне пропал психоаналитик. Сам же Габриэлян полагал, что в нем не пропал, а прекрасно реализовался роскошный развесистый дурак. Экспериментатор. Песталоцци.[43] Мотивы Васильева Габриэлян вычислил сразу. Просто потому что один из друзей дяди, театральный актер, тоже был «зеркалом». Он и рассказывал, как в молодости по глупости пошел служить в армию и в первый год чуть не сошел с ума — потерял свое «я» в ходе приведения к общему военному знаменателю. Спасли книги и способность вживаться в них. Расчет Васильева был прост: Михаил Петрович полагал, что полностью вжиться в личность Габриэляна Винницкий попросту не сможет, а вот зацепку для сохранения себя на время получит. Ну а сам Габриэлян вспомнил рецепт дядиного приятеля — и решил подсунуть пареньку что-то красочное, привлекательное и несколько противозаконное. Бабель полному тезке Мишки Япончика был буквально на метрике написан.
А Миша Винницкий, янычар, воспитанный и выращенный людьми, не знавшими, что такое мышление вне заданной плоскости, увидел в Бене Крике мечту совершенно других людей — согнутых в бараний рог, но все еще живых. Мечту о человеке, которому не страшен сам господин полицейский пристав. Которому не испортишь свадьбу. Который — бандит, сволочь, скандалист — самим своим существованием обеспечивает беспросветной улице какое-то количество воздуха. И еще мальчик Миша понял, что там, где есть государь император, не может быть короля. Потому что империя хочет владеть воображением подданных единолично. В общем, курсант Винницкий, ранее относившийся к существующему порядку вещей с равнодушным одобрением, вдруг осознал, что персонально он, такой, каким ему хотелось бы быть, с этим порядком несовместим. По причине конфликта интересов.