Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку, Иван вышел на темную улицу.
Назавтра Бойченко передал связному новые сведения. Тот очень обрадовался, узнав местонахождение махновского штаба.
Грива каурого в темноте казалась чернее воронова крыла. Конь, не чуя поводьев, шел упругим шагом, изредка встряхивая головой и позванивая мундштуком. Ночь была душиста и ласкова, звезды переливались, словно нежились в безлунном небе.
Лобода возвращался в Песчаный Брод из Добровеличковки, куда ездил по просьбе Галины Андреевны узнать, когда ее собираются навестить махновские командиры и как поживает батька. Иван заранее знал, что поездка, в общем, бесполезна. Никто, пожалуй, кроме самого Нестора, представления не имел, где он появится и что будет делать в ближайшие сутки.
В общем, сдав бригаду, батька через неделю располагал отрядами почти в три тысячи сабель. А уж Лобода-то знал, как трудно бороться с этими летучими, подвижными, как ртуть, группами. При преследовании махновцы превращались в «селян», чтобы на следующий день или буквально через несколько часов, в тылу преследователей, опять стать прекрасно вооруженной бандой.
В отличие от многих банд и контрреволюционных отрядов, махновцы как бы не имели тылов: баз продовольствия, обозов, госпиталей. Раненых оставляли у местных жителей, а чаще бросали на произвол судьбы. Оружие добывали в бою. На Гуляй-Польщине кулаки, которые всегда больше всех получали из награбленного, беспрекословно кормили батькиных «повстанцев». Но с переходом на Правобережье положение изменилось. Здесь порядков Нестора не знали. В Добровеличковке Лобода столкнулся с новыми методами махновских заготовок. Он приехал в село, когда батькин любимец Михалев проводил заседание сельсовета.
Поигрывая нагайкой, Михалев спокойно и рассудительно внушал членам сельсовета:
— Провианту на пять тысяч человек… На неделю. Фуражу на пять тысяч коней… На неделю.
— Нету! Нету у нас столько! — заговорили враз селяне.
— Заседание сельского Совета села Добровеличковки считаю закрытым… — вздохнул Михалев, отошел к открытому окну и крикнул собравшимся у сельсовета махновцам: — А ну, хлопцы, треба помогти нашему сельскому Совету! Дуже они слабки!
— Добре! Добре! — загудели на улице.
Один из членов сельсовета вскочил из-за стола:
— Это грабеж! Никто у нас Советской власти не отменял!
— Да? — удивился Михалев. — Здесь — вольные Советы. Без коммунистов!
— Гады вы и бандиты!
Цокнув сожалеюще языком, Михалев вытащил маузер и пристрелил возмущавшегося.
— Добре! Добре, Михалев! — загудели махновцы под окнами и с шумом и гиканьем рассыпались по лавкам, хатам, амбарам.
Брали хлеб, фураж — все, что плохо лежало. Послышалась стрельба. Вечером Лобода в послепогромной попойке узнал, что на площади убили милиционера, который пытался восстановить порядок, спьяну порешили трех продагентов и трех богатых евреев — скупщиков зерна.
Завершив «заботы» по снабжению, Михалев напутствовал Лободу:
— Скажешь, Иван, матушке Галине, как мы здесь стараемся. Она про такие дела дюже любит слушать. Будем мы у нее в гостях вечерять завтра. Тогда и про батьку сообщим.
Добровеличковка отстояла от Песчаного Брода верст на пятнадцать. Иван ехал не спеша — повременит «матушка Галина» с сообщением о «подвигах». Лободе очень хотелось побыть одному, отдохнуть от махновской швали. Настроение у него было, как говорится, хоть кингстоны открывай.
Проезжая через лес, Лобода заметил в лунном свете вроде бы фигуру плохо замаскировавшегося человека. Как будто слабо блеснул штык. Но Иван не остановился, не замедлил и не ускорил шаг коня.
«Пожалуй, это чекисты… — подумал Лобода. — Караулят… Значит, передал Матвей про штаб… Вот встречка…»
Лес, пронизанный лунным светом, молчал. В тишине мягко цокали по пыльной дороге копыта каурого.
Только отъехав километра на два от того места, где в чаще он заприметил блеск оружия, Лобода пришпорил коня и наметом поскакал в Песчаный Брод.
Наутро он был вызван наперсницей Галины Андреевны, учителкой Феней, и постарался, насколько у него хватило юмора, рассказать «матушке» о деяниях ближайших приспешников батьки.
Хата учительницы Галины Кузьменко была столь старательно подделана под украинское жилье, что напоминала стилизованную декорацию к опере Гулак-Артемовского. И сама «матушка», статная кареглазая молодая женщина, одевалась с подчеркнутой артистичностью под «украинку».
«Матушка» выслушала Лободу с интересом, требуя различных подробностей об убийствах, грабежах. Сердилась, что тот ничего не знал толком.
— И чего за тебя, за Хворого, Лашкевич держится? — капризно заметила Галина Андреевна, перебирая букет полевых цветов.
— Кореши мы, — хмуро ответил Иван. — На одном корабле служили.
— Когда Лашкевич приедет? — полюбопытствовала Феня, которая, как слышал Иван, была неравнодушна к красавцу Егору.
— Похоже, вместе с батькой…
На следующий день перед вечером у хаты, где жила Галина Андреевна, остановились человек десять верховых и тачанка с пулеметом. Из нее вышли начальник штаба Озеров, ближайший друг батьки Михалев-Павленко и заведующий снабжением Бурбыга.
Стемнело, и взошла луна. Наконец из хаты Кузьменко, пошатываясь, вышли батькины приспешники. Они старательно и церемонно раскланивались с «матушкой», стоявшей на крыльце.
— Добре повечеряли, Галина Андреевна, — басил Бурбыга.
— Так вы попомните, матушка, — держась за грядку тачанки, громко проговорил Озеров. — Скоро из Компанеевки тронется Нестор Иванович. К рассвету будет у вас.
— До побачення, гости дорогие! — певуче ответила «матушка».
«Долго, пожалуй, придется ждать вам свидания, „гости дорогие“! — усмехнулся Лобода. — Эх, предупредить своих нельзя! Да, пожалуй, и сил у нас не хватит самую щуку схватить».
Кучер с присвистом тронул лихую тройку, мягко забили по пыли копыта верхового эскорта.
Лобода ушел в хату, сел у окна, прислушиваясь.
После отъезда гостей в жилище Галины Андреевны поднялась суматоха — готовились к приезду батьки, заново накрывали стол.
В стороне дубравы, что была между Песчаным Бродом и Добровеличковкой, стояла тишина. Но с каждой минутой ожидания Лобода чувствовал, как в нем напрягались каждая мышца, каждый нерв.
Та-та-та! — забил наконец пулемет. Вразнобой ударили выстрелы.
Снова застрочил скороговоркой пулемет.
Иван видел, как из соседней хаты выскочили Кузьменко и ее подруга. Звуки недалекой ночной схватки стихли неожиданно.
— Лобода! Лобода! — закричала Галина Андреевна.
Иван отозвался, будто спросонья:
— Что там — Лобода?
Высунувшись в окно, Иван спросил:
— Где это? Стреляли вроде…
— От черт хворый, все проспал!
Вдали послышался мягкий топот. Галина Андреевна выбежала на середину улицы.
— Что случилось? — крикнула она мчавшемуся во весь опор всаднику. — Почему стрельба?
С трудом придержав разгоряченного коня, махновец ответил:
— Погано, Галина Андреевна! Много красных! — и ускакал.
Кузьменко кинулась к хате. Вскоре со двора выехала фура, запряженная парой приземистых крепких коней. Галина семенила рядом, давая наперснице Фене последние наставления.
— Коли задержат, говори — срочно за врачом едешь. В Ново-Украинку или в Ровное. А там через Софиевку — и Компанеевка будет. Нестор другой дорогой не поедет.
— Знаю! Чего учишь? — ворчала крепко подвыпившая Феня.
…Феня вернулась к полудню следующего дня. Она рассказала, что встретила батьку сразу за Софиевкой. Узнав, в чем дело, Нестор Иванович тут же в степи собрал штаб.
— Чего я им могла толком рассказать? — оправдывалась Феня. — Одно: у Брода много красных, была стрельба. Повернули они обратно в Компанеевку. Только вошли, как из села Камышеватое, что за балкой, стрельба поднялась. Ох, господи! Вот натерпелась! Да обошлось. Там григорьевцы с самим атаманом оказались. Крепко его красные потрепали. Едва ноги унес. И народу у него почти нет. А тебе, — обратилась Феня к Лободе, — тебе Лашкевич велел тотчас туда ехать.