— Выходи скорей, шорт тебя брал! Исправляй эта душегубка!
— Подождешь! — крикнул Павел и взглянул на часы: до девяти оставалось три минуты.
Гестаповец в нерешительности топтался, но, заподозрив недоброе, стал стучать чем-то твердым, видимо рукоятью пистолета.
Нужно было продержаться ещё три минуты. Павел достал пистолет, взвел курок, навел оружие на дверь, но тотчас опустил его, смекнув, что гестаповцы сбегутся на перестрелку и останутся невредимыми.
Послышались голоса и брань. Значит, собралось несколько человек. Удары усилились, дверь затрещала. Поняв, что бьют бревном, как тараном, и что долго дверь не выдержит, Павел вскинул пистолет, выстрелил раз, другой, третий и так, в азарте, выпустил всю обойму. За дверью кто-то истошно закричал, донеслись стоны.
Павел зажег приготовленный факел, вырвал пробку из отверстия в трубе и поднес к нему пламя. Вспышки не произошло. Тогда дрожащими от волнения руками он снова закрыл отверстие в трубе и открыл вентиль, чтобы поднять давление в системе.
Прогромыхала автоматная очередь, в кочегарке со стены посыпалась штукатурка. Павел снова отключил котел, выхватил пробку из трубы и поднес к отверстию факел. С металлическим звоном лопнула по шву труба. Здание дрогнуло, как при подземном толчке; оглушительный грохот донесся с улицы.
Криков, стонов Павел не слышал. Понял: оглушен. Он бросился к двери — согнутый засов не открывался. Тогда он кувалдой сбил его, вырвав болты из дерева, и с трудом открыл дверь. За нею, к его удивлению, никого не оказалось — разбежались. Двор тоже был пуст.
Из окна второго этажа выпрыгнул в разорванных штанах какой-то офицер и, сверкая белыми шелковыми кальсонами, на четвереньках пополз по битому стеклу на улицу. Павел бросился вглубь двора. Очутившись на заборе, взглянул на здание с вывалившимися рамами, сорванными дверьми и помчался напролом через чей-то сад, оставляя на колючих кустах клочки одежды, обдирая в кровь лицо.
Когда в городе раздался взрыв, Сашка проскользнул за контрольные ворота и побежал туда, куда спешили горожане.
Квартал, где стояло здание гестапо, был оцеплен. Беспрерывно сновали санитарные машины, развозя гестаповцев по госпиталям и больницам. Горожане взбирались на крыши отдаленных домов и оттуда досыта любовались разгромом фашистского гнезда.
Сашка с группой ребят залез на чердак дома, не оцепленного полевой жандармерией, и долго считал санитарные машины, но потом сбился со счета, спутав количество двухместных и четырехместных машин.
— И здесь им устроили сабантуй! — с нескрываемой радостью сказал парень, голос которого показался Сашке знакомым.
Он посмотрел в сторону бросившего эту неосторожную реплику и узнал его: «Николай. Всамделишный Николай, соратник по набегам на чужие сады».
Едва санитарные машины перестали сновать, из оцепления выехало пять грузовиков, накрытых брезентом.
— Ого-го! — с удивлением произнес Николай и переглянулся с Сашкой. — Наворочено порядком.
«Интересно знать, чья эго работа, — с завистью подумал Сашка. — Есть, значит, группа посильней нашей. Мы только листовочки расклеиваем да плакатики надписываем детская игра, а вот это дело настоящее. Этим ребятам есть с чем наших встретить, а мы чем встретим?»
К двум часам дня жандармский офицер снял оцепление квартала, оставив часовых у здания гестапо.
Много людей прошло сегодня по «гестаповскому» проспекту. Они не рисковали останавливаться, проходили мимо и возвращались снова, чтобы посмотреть опустевшее здание, одно упоминание о котором ещё утром вселяло страх.
Постепенно чердак обезлюдел, остались только Сашка и Николай.
Давно уже Сердюк говорил Тепловой, что надо бы разыскать этого парня, сбежавшего из-под расстрела — отказался везти арестованных. Но Николай на поселке не жил, и никто не знал его адреса.
— Любуешься? — спросил его Сашка, убедившись, что их никто не может услышать.
— Любуюсь, — твердо сказал Николай и повторил: — Любуюсь. Работают же люди!
— Ты что-то слишком смело высказываешься! — тоном наставника произнес Сашка. При мне понятно, меня ты хорошо знаешь. А при остальном народе?
Николай пытливо посмотрел Сашке прямо в глаза:
— Мне ничего не страшно. Я смерти в глаза заглянул и то не скажу, чтобы здорово испугался. А что может быть страшнее смерти?
— Есть штуки пострашнее.
— То-есть?
— Пытки в гестапо.
— Это ты, пожалуй, прав. — Николай поежился. — Видел я, какие из-под пыток выходят.
— Видел, а не поумнел. Языком треплешь…
— Что ж делать, Саша! Люди вон какие диверсии устраивают, листовки печатают, плакаты клеят, а мне только и остается, что языком трепать. Один в поле не воин.
— Никуда не прибьешься? — в упор спросил Сашка.
— А куда прибьешься?
— Да, тебе очень трудно. Как ни говори, шофером в гестапо работал.
Николай со скрипом стиснул зубы.
— Для того чтобы приняли, надо тебя хорошо знать, продолжал Сашка. — Надо знать, что возил ты только кирпичи и песок на постройку гаража, что везти арестованных на расстрел отказался и тебя самого за это на расстрел повезли.
— Саша! Саша! Откуда…
— Знаю, важно ответил Сашка.
Николай стоял пораженный, соображая, от кого мог слышать Сашка обо всем этом, но спрашивать не стал.
— Спасибо, Саша! Спасибо! Первое теплое слово за всё время слышу. Мать родная и та отказалась, выгнала. Говорит, с предателем под одной крышей жить не хочу. У тетки живу, и то потому, что она глухая и ничего обо мне не слыхала, иначе и она выгнала бы. Верчусь, как щепка в проруби. На работу идти боюсь — фамилия на бирже зарегистрирована. Приду — как сбежавшего сразу сцапают. Из города податься? Куда? Кому я нужен? Шофер гестапо… А может, поможешь к кому-нибудь прибиться? — осторожно, с мольбой в голосе и во взгляде спросил Николай.
— Твой адрес?
Николай с готовностью назвал улицу, номер дома, фамилию тетки,
— Повтори, приказал Сашка.
Тот повторил.
— Ну ладно, что-нибудь сделаем, — покровительственно ободрил Сашка Николая.
Глава третья
Состояние Крайнева ухудшалось с каждым днем. Вокруг раны появились красные пятна, нога распухла, и Сердюк уже не сомневался, что это гангрена.
Услав Теплову и Павла из водосборника к выходу у ставка подышать воздухом, он подсел к Сергею Петровичу:
— Я решил, Сергей, затащить сюда хирурга. Будем говорить, как мужчины: состояние у тебя тяжелое, рецидивирующее. Как бы не пришлось ампутировать ногу…
Крайнев покачал головой:
— На ампутацию по советским законам, кажется, требуется согласие больного. Я согласия не дам.
— А что же делать?
— Странные ты вопросы задаешь, Андрей Васильич! Я цеховик, производственник. Где ты видел начальника цеха на одной ноге?
— Ты инженер, голова в тебе ценна — ишь какую штуку придумал со взрывом гестапо! — сказал Сердюк, сразу смекнув, что Крайнев хитрит: говоря о ненужности своей жизни, он как бы снимает с него, Сердюка, моральную ответственность за себя.
— И подумал ли ты, что сюда нельзя пускать человека, нам недостаточно известного? высказал Сергей Петрович свой основной довод. — Провалимся мы — и сотни людей, которых можно будет тут укрыть, угонят в Германию. И из-за чего? Операция ведь не спасет. Ногу-то по бедро… Тут госпитальный уход нужен. Ты мне лучше достань бумаги поплотнее. У меня есть настоящее изобретение — головка мартеновской печи. Чертежи я отдал Елене Макаровой, но довезли их или нет, не знаю. Сына отдал Макаровой и чертежи. Эскизы хочу сделать, пока жив, описание изобретения составлю. Поверь мне, стоящая мысль. Уцелеешь — передашь нашим, когда вернутся.
— К дьяволу мартеновскую головку — твою голову спасать нужно! — вскипел Сердюк.
— Моя голова не стоит сотен голов, которые ты спасешь в этом подземном хозяйстве. Это наши советские люди, это рабочие, которые будут восстанавливать завод, чугун плавить, сталь варить. А ты можешь из-за меня одного всё провалить. Разве ты прав? Ты ведь посылал Павла Прасолова почти на верную смерть. Для чего? Уничтожить две сотни врагов, спасти жизнь сотням наших людей. А чем я лучше Павла?