Спустились с моста, поднялись по лестнице на рабочую площадку. Крайнев увидел длинный ряд уходящих вдаль печей, ярко светящиеся гляделки, ореолы пламени над окнами.
Здесь всё было огромным, величавым и мощным: и высокое здание, и широкая, выложенная в елочку кирпичом рабочая площадка, и печи, и краны.
Сергей Петрович придержал Макарова за руку:
— Погоди. Слишком много всего сразу… Дай осмотреться.
На ближайшей печи делали завалку. Машинист завалочной машины цеплял длинным хоботом стальные мульды, наполненные металлическим ломом, вводил их в печь, высыпал содержимое и ставил опорожненными на вагонетки. Чуть дальше шла заливка чугуна. Из стотонного ковша, подвешенного на крюках крана, хлестала в подставленный жолоб струя расплавленного чугуна, разбрасывая вокруг пушистые, звездастые искры.
Макаров подвел Сергея Петровича к одной из печей. Здесь готовились к выпуску плавки. Это было видно по легкой взволнованности сталевара, по торопливым движениям рабочих, по цвету и подвижности сливаемой на плиту пробы стали. Она была яркобелой и тонким слоем разливалась по плите.
Когда подручные длинной пикой пробили выпускное отверстие и сталь через раздвоенный жолоб мощным потоком хлынула сразу в два ковша, наполняя цех тяжелым шумом и тонким, едва уловимым запахом, Крайнев испытал такой же трепет, какой испытал давным-давно, в первый раз наблюдая эту захватывающую, красивейшую в технике картину.
Целый день провел Сергей Петрович в цехе.
Встречался с земляками-донбассовцами, отвечал на их бесчисленные вопросы, расспрашивал о знакомых. Сталевар Шатилов рассказал ему, что недавно к ним на завод приезжал с делегацией фронтовиков бывший парторг мартеновского цеха на Юге Матвиенко, похвалился, что получил в подарок от гвардейцев именной автомат.
К вечеру, освоившись, Крайнев уже чувствовал себя как дома, как в своей семье, и понял: нет, не высидит он срока, положенного для отдыха. Пройдет день-другой, и он выйдет на работу.
Возвращались домой после вечернего рапорта. Макаров попросил шофера остановиться у здания театра, откуда открывалась величественная панорама ночного завода.
Яркие пунктирные линии четко окаймляли асфальтированные шоссе, пересекавшие завод в разных направлениях. Светились огромные проёмы цеховых окон; высоко в небе созвездиями горели огни на колошниках доменных печей. Изогнувшись коромыслом, уходила через реку бетонная плотина, залитая электрическим светом.
Вдруг небо вспыхнуло от красного зарева, и огни померкли, как на рассвете. С шлаковой горы хлынул огненный поток, образовав огромную причудливую фигуру. Шлак быстро начал тускнеть, из оранжевого превратился в темновишневый. Зарево в небе потухло, огни снова стали острыми. В этот миг новый поток низвергался с горы, и снова вспыхнуло зарево, отражаясь в окнах домов тревожными багровыми бликами.
На шлаковой горе появилась огромная красная луна — это в опрокинутом набок ковше светила приставшая к стенкам корка расплавленного шлака. Потом появилась вторая луна, третья… Постепенно луны потускнели и исчезли совсем. По горе, как звездочка, заскользил огонек паровоза, увозившего ковши обратно в цех.
Из трубы мартеновского цеха вырвалось пламя, выросло в большое горящее облако и растаяло в воздухе.
А за цехом медленно двигались яркожелтые квадраты горячих слитков и поочередно исчезали в здании блюминга.
Макаров пересчитал их.
— Пятьдесят один слиток — триста тонн металла. Представляешь, как почувствуют себя фашисты, когда на голову им обрушатся снаряды только с одной нашей плавки!
— Хорошо представляю. — И в воображении Крайнева встала картина мощнейшего огневого налета.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Гитлеровские полчища откатывались на запад. Всё меньше эшелонов проходило к линии фронта, но в обратном направлении количество их росло непомерно. Вскоре они уже двигались непрерывной линией на расстоянии сотни метров друг от друга. Гитлеровцы везли всё, что ещё можно было вывезти: пшеницу и металлический лом, людей и музейные ценности, скот и своих раненых. Всё шло вперемешку, без всякой системы.
Город заполнился отребьем всех национальностей, которое удалось поставить под ружье. Солдатня только тем и занималась, что беспорядочно бродила по улицам и рыскала по домам, забирая последнее у жителей.
— Вавилонское столпотворение, — шептали старухи. — Смешение всех языков.
Но все эти «языки» уже хорошо знали несколько русских слов: хлеб, молоко, масло, кукуруза, картофель, одежда. Казалось, фашисты решили не оставить ни одного грамма продуктов, ни одного предмета домашнего обихода. Всё нужно было этим обнищавшим вассалам «великой империи», и они забирали всё, вплоть до вёдер и корыт.
С их уст не сходило короткое слово «капут». В начале войны это слово фашисты произносили как угрозу: «Капут Красной Армии!», «Капут Советскому государству!», «Капут русской национальной культуре!»
А теперь оно звучало в устах разбитых, вконец растерявшихся гитлеровских бандитов уныло и безнадежно: «Гитлер капут», «Муссолини капут», «Антонеску капут».
Людей из города пока не забирали, но Сердюк со дня на день с тревогой ожидал приказа немецкого командования об угоне всех мужчин в Германию. Очень беспокоила его и судьба склада боеприпасов и оружия. Приказ о вывозе имущества склада мог последовать внезапно, и план захвата и спасения завода рухнул бы.
Сердюк помнил слова, сказанные в штабе партизанского движения: «Ваш завод имеет крупное значение в деле восстановления транспорта страны. Его продукция, особенно рельсы и рельсовые скрепления, нужна в первую очередь. Без транспорта мы не решим задачи восстановления Юга».
В подземной лаборатории рельсобалочного цеха жило уже сто сорок семь рабочих завода и участников городских подпольных групп. Петр Прасолов с руководителями групп отобрали самых проверенных и выдержанных и провели их сюда.
Командиром отряда был назначен Гудович. Дисциплину он поставил на военную ногу. Это было тем более необходимо, что люди изнывали от безделья и многие хотели подняться на-гора, посмотреть, что делается в городе, проведать свои семьи.
Желание видеть своих родных или хотя бы знать о их судьбе пришлось учитывать, и Сердюк прикомандировал к Гудовичу Николая в качестве связного. Парень был вначале разочарован возложенной на него ролью — ждал более серьезного задания, — но вскоре смирился. Ему нравилось, пробравшись из города в подземный зал, рассказывать всё, что он видел, успокаивать встревоженных мужей, отцов, братьев, передавая им приветы от их семей. На обязанности Николая лежала и читка сводки, один экземпляр которой он получал специально для жителей зала — «подземцев». Кто дал эту кличку людям, было неизвестно, но она привилась.
Постепенно в подземном зале сложилась особая жизнь. Из досок разобранного ночью сарая для огнеупорных материалов были сделаны нары, низкие, шаткие, но люди уже не спали на бетонном полу. Появилось несколько фонарей, тускло горевших по стенам. Назначались дежурные, следившие за чистотой, кипятившие пахнувшую мазутом воду из ставка, часовые, наблюдавшие за тем, чтобы не проник кто-либо из посторонних, а также за тем, чтобы не было самовольных отлучек.