Полковник Ватагин не уставал объяснять это своим офицерам каждый раз, когда отправлял их в боевые операции. Сама обстановка помогала ему в этом: всенародная любовь к нашей армии, которую каждый час, в каждом доме ощущали советские люди на Балканах, и то, что наша армия отвечала на эту любовь давно воспитанным в ней чувством пролетарского интернационализма. Полковник Ватагин бдительно остерегал своих офицеров от грубых выходок или высокомерных жестов — он видел, что есть еще плохо воспитанные, политически незрелые люди, которые думают по формуле майора Котелкова: «Мы здесь — не фиги воробьям давать!». И он больше всего опасался, как бы недостойные действия таких молодчиков не поссорили нас с боевыми друзьями, не нарушили дружбу, утверждаемую отныне навек.
Вот почему инструктивные совещания у Ватагина затягивались и часто кончались уже под шум заводимых моторов.
Впрочем, на этот раз карманные часы полковника были положены на стол.
— Вы направляетесь в четырнадцать населенных пунктов. Повсюду существуют и наши военные коменданты, к которым вы явитесь, и полномочная народная власть. Противник осуществляет нехорошую и опасную операцию, которую я называю условно «Пять подков с одного коня». Вы едете в места распространения сапа, но убежден, что речь идет не только об этой одной диверсии. Противник навязывает нам действия в сложной обстановке. Надо принять бой в предложенных условиях и выиграть его: ни одного шага без санкций народных властей… Это понятно? Младший лейтенант Шустов нарушил мои указания и посажен за это под арест на пять суток, отстранен от действия нашего боевого отряда в самый ответственный момент операции.
Офицеры слушали внимательно.
— Вот, к примеру, мужчина… — Ватагин показал одну из четырнадцати отобранных карточек. — Тут проставлены кличка, масть, промеры, экстерьер. На это вы внимания не обращайте. Это с лошадях и… для ослов. Что касается мужчины, то о нем сказано, что это портной с главной улицы Мало… Нужна характеристика. И еще: я хочу знать, что происходит с этим человеком в последние две — три недели, может быть, месяц. Я ничего не знаю, а хочу знать всё… Местные власти будут предупреждены о вашем приезде, помогут. И снова напоминаю: не коснуться ни даже пальцем. Вообще — не переходить границ.
— В последнюю поездку, товарищ полковник, мы с вами восемь раз перешли границы, — не удержался от шутки капитан Цаголов. — И ничего, кажется, неплохо сработали.
Все офицеры зашевелились, заулыбались — видно, нужна была разрядка. Тоже улыбнувшись, Ватагин покачал головой.
— Лейтенант Лукомский, вы направляетесь за фуражом для своего кавалерийского полка, — говорил Ватагин, вручая лейтенанту карточку и предписание. — Капитан Анисимов, будете квартирьером отдельной трофейной бригады… Капитан Долгих, вы привезли зарплату для местной комендатуры… Капитан Цаголов отстал от части, догоняет… И ничего смешного, товарищи!.. Старший лейтенант Полищук — фотокорреспондент армейской газеты…
30
Гауптвахты, как предвидел Котелков, не оказалось. А штаб тем временем передвинулся в Венгрию.
Пятый день лейтенант Шустов пребывал под домашним арестом, то есть медленно, обуздывая себя на каждом шагу, ходил из угла в угол в маленькой комнате венгерского портного, или постигал механизм ножной швейной машины, или присаживался у окна на табурете, подобрав ноги в болгарских лиловых носках с кисточками.
«Лучше бы вы там под пулей остались…» Чем бы он ни развлекал себя, слова стояли в ушах, их нельзя было изгнать из памяти.
Он брился каждый день, надраивал сапоги с такой яростью, что щетка летела из рук. Вот когда он пожалел, что где-то на Донце расстался с аккордеоном. И снова присаживался у окна, наблюдал улицу венгерского села, глубокие колеи, залитые мутной водой.
Мелкий дождь — скорее, он даже слышен, чем виден. С единственного дерева, которое видно из окна, летят листья. Вот пролетел и упал один. Вот — целая охапка. Все равно: тут работы еще непочатый край — дерево в тяжелых зеленых листьях, они и падают зеленые… И как итог этих мучительных наблюдений звучал голос Ватагина: «Лучше бы вы там под пулей остались…»
Танки прогрохотали, лужи — веером… Все воюют, а он? И вдруг в памяти вспыхнуло слово «фатальная»… Да, на мосту, когда в Европу вступали, пожилой солдат сказал так про тотальную войну. Никогда еще так ясно Шустов не понимал, что война касалась всех: и мальчика с окровавленными руками, которого он усаживал под минометным обстрелом в лукошко своего мотоцикла; и болгарского корчмаря с ребенком на руках — там, на Шипке… Память его мгновенно выщелкивала два выстрела в тумане. И снова, с той же пружинно раскручивающейся мерностью, звучало в ушах: «Лучше бы вы там под пулей остались…»
Нет, конечно, не из-за какого-то диверсанта-коновала заслужил он такие слова. Ватагин предполагает что-то более серьезное и значительное. Зачем понадобилась Крафту вся его лошадино-человечья картотека? Чем угрожал нам этот Христо Благов? А, может быть, и не нам, а болгарам? Есть ли связь между банатской картотекой и плюшевым альбомом Ордынцевой? Конечно, полковник уже что-то продумал, а вот он, Славка, дальше сапной палочки ничего не увидел. И как потешается теперь полковник над всеми этими соображениями о «фабрике ампул» в Банате. «Мельчишь, Шустов, мельчишь!» — как говорит майор Котелков… И ничего невозможно придумать.
Бывают же такие счастливые люди, которые умеют размышлять на досуге. А Славке ни одна путная мысль не забрела в голову, пока он бездействовал. Посадить бы сюда Бабина. Он бы три дня отсыпался, а на четвертый стал думать. Обстоятельно, пунктуально: сначала по методу сходства, потом по методу исключения, потом еще по какому-нибудь методу. А Славка, с чем явился отбывать арест на этой домашней гауптвахте, с тем и остался.
Гауптвахта… Лермонтов сидел на гауптвахте и встретился там с Белинским. Это еще в школе учили. Пушкина сослали в Михайловское. А еще был, говорят, народоволец Николай Морозов. Он просидел в Шлиссельбургской крепости двадцать один год и написал собрание сочинений. Вот характер! Быдо же о чем думать человеку, если хватило на двадцать один год. А тут на третий день как проколотый баллон. Да еще этот дождь за окном. Поздняя осень, взмахи ветра шевелят листья в лужах…
Можно думать, конечно, и о Даше.
В последний раз он повстречал ее в Бухаресте, где на столичном перекрестке толпы прохожих любовались русской девушкой, как она со щегольской четкостью регулировала, расшивала уличное движение. А вечером отыскал ее — она с подружками стояла в роскошной банкирской квартире. Странное чувство, известное только фронтовикам, когда на часок заскочишь в незнакомый дом к знакомым людям и разговоришься, и поспоришь, и разволнуешься, а сам в то же время помнишь — снова война разделит на несколько месяцев, а то и навсегда. Тогда, в Бухаресте, в банкирской квартире, он подумал: чуднe — по-фронтовому устроились, портянки развесили по спинкам кроватей. Женимся — мать будет недовольна. Скажет: армейщина. Мать такая: сама пишет с ошибками, а для Славки принцессу подавай. Конечно, Даша — грубоватая девчонка, фронтовичка, а беззащитная. Значит, только снаружи грубоватая. Да и вообще это точно известно, что она добрая и нежная. Где она сейчас? Войска фронта на четыре государства развернулись. Вдруг совсем по-другому, без осуждения, вспомнились ему эти портянки на банкирских кроватях. Тогда были летние, а сейчас бы в пору зимними обзавестись. Как у нее с зимними портянками?
Голова Славки клонилась на подоконник, губы набухли. И сон, который наконец пришел, был тоже как бы борьба, неуклюжая и странная, с самим собой.