Пирволяйнен? Мертвый летчик был финном?
Шубин перевел дух, словно перед прыжком в воду. Потом, решившись, очень тихо сказал:
— Jawohl… Es ist meine Nahme…[6]
3Его подняли, усадили на табуретку. Рядом очутился пучеглазый человечек, который отрекомендовался врачом. Шубин пожаловался на головную боль и тошноту.
— В порядке вещей. — Врач осклабился. — Не удивлюсь, если даже имеется легкое сотрясение мозга.
Мнимому Пирволяйнену дали переодеться. Комбинезон затрещал по всем швам на его плечах и груди. Пирволяйнен! Финн! Очень хорошо. Тем самым могут быть объяснены погрешности в произношении. Лишь бы на лодке не нашлось никого, кто знает финский язык!
Ну, а лицо? Офицер в пилотке держал удостоверение перед самым своим носом и все же спросил: «Sie sind Pirwoleinen?» Ослеп он, что ли? В воинском удостоверении есть фотография. А сходства между летчиком и Шубиным никакого. Уж он-то на всю жизнь запомнил это мертвое лицо, скалившее зубы над своим пышным гофрированным воротником.
— Который час? — слабым голосом спросил Шубин.
Кто-то услужливо ответил.
Шубин попытался сделать подсчет. Получалось, что он провел в воде немногим более двух часов.
Не может быть! Он боролся с мертвецом, с волнами и чайками наверняка не менее суток! Впрочем…
— Командир приглашает вас к себе, — сказал врач и пропустил Шубина вперед.
Палуба мерно подрагивала под ногами. Значит, лодка была на ходу.
Из-за двери раздалось короткое:
— Bitte![7]
Врач остался за дверью, а Шубин, собрав все свое мужество, шагнул через порог.
Каюта была очень маленькая, как все помещения на подводной лодке, где дорог каждый метр пространства. На переборке висели мерно тикавшие часы, портрет Гитлера, еще что-то — Шубин не успел разглядеть.
— Лейтенант Пирволяйнен? — раздалось навстречу.
Спину обдало холодом. Тот же голос, который он слышал в шхерах!
На вращающемся кресле к нему повернулся узкоплечий, головастый, очень бледный человек. Лицо его выглядело еще бледнее от иссиня-черной бороды.
Шубин заставил себя щелкнуть каблуками. Немец молчал, не отрывая от него взгляд.
Странный это был взгляд — изучающий, взвешивающий и в то же время рассеянный. Глаза были очень близко посажены к переносице. Казалось, вдобавок, что один располагается несколько выше другого. Это происходило, вероятно, оттого, что вследствие увечья или привычки командир держал голову набок-с какой-то лукавой, недоверчивой ужимкой.
Кивком головы он пригласил садиться, потом, проверяя себя, заглянул в удостоверение, лежавшее на столе:
— Да, Пирволяйнен!.. Говорите по-немецки?
Сомнений нет. Голос тот самый: скрипучий, брюзгливый! Значит, он, Шубин, на борту «Летучего голландца»?
С трудом Шубин выдавил из себя:
— Jawohl!
Смысл последующих слов был непонятен.
— Делать нечего, — сказал подводник. — Если подобрали, то не выбрасывать же снова за борт… Я высажу вас в двух милях от Хамины. Там будет ожидать машина авиационной части. Ваш командир извещен по радио.
Но внимание Шубина было сосредоточено лишь на полуразмокшем воинском удостоверении. Подводник рассеянно вертел его длинными, гибкими пальцами, потом поставил ребром на стол.
— В район Хамины придем через шесть часов. Этим я вынужден ограничить свою помощь…
Шубин пробормотал, что ему неловко затруднять господина командира. Конечно, у того есть свои задачи, которые…
Немец предостерегающе поднял руку:
— Не ломайте над моими задачами голову! Иначе, предупреждаю вас, рискуете сломать ее! — Он улыбнулся Шубину, вернее, сделал вид, что улыбнулся. Просто выставил наружу свои бледные десны и тотчас же спрятал их, не считая нужным слишком притворяться. — По возвращении в часть, — резко сказал он, — ваш долг забыть обо всем, что вы видели здесь! Забыть даже, что были на борту моей субмарины!
Он встал из-за стола. Торопливо поднялся и Шубин.
Подводник шагнул к нему вплотную, и только теперь Шубин по-настоящему рассмотрел его глаза. Они были очень светлые, почти белые, с маленькими зрачками, что придавало им выражение постоянной, с трудом сдерживаемой ярости.
— Забыть, забыть! — с нажимом повторил немец. — И вы забудете, едва лишь покинете нас. Забудете все, словно бы ничего и не было никогда!
Шубин молчал. Подводник отошел к столу. Опять со странной ужимкой склонил голову набок, будто присматриваясь к своему собеседнику. Вспышка непонятного, почти истерического гнева прошла так же внезапно, как и возникла.