— Каких границ?
— Я говорю: бизнес не имеет границ, товарищ адмирал! Из-за высоких прибылей Швеция, хоть и нейтральная, помогает Германии против нас.
— Не вся Швеция! Ее капиталисты! А шведские моряки, наоборот, помогают нашим людям. Были побеги из фашистских концлагерей на побережье Балтики. Беглецов, я слышал, прятали в трюмах шведских кораблей.
Шубин промолчал. Глаз не мог отвести от “опасного груза”, от двойных стальных обручей, внутри которых сверкали шарики, плотно пригнанные друг к другу.
На этих шариках вертится колесо войны! Не будет их, и остановятся, оцепенеют танки, самолеты, вездеходы, амфибии, грузовые и легковые машины. Разладится весь огромный механизм истребления людей.
Теперь понятно, почему подводная лодка кружила подле притоплепного транспорта. Она охраняла тайну трех букв: “СКФ”!
А быть может, изыскивались способы как-то выручить, спасти ценный груз. Он, вероятно, направлялся не только для гарнизона Хиумы и Сааремы, но предназначался также и мощной курляндской группировке.
Что-то, однако, помешало спасти груз. Вернее всего, не хватило времени. С разгрузкой транспорта не успели обернуться, потому что Советская Армия и флот наступали слишком быстро.
“А возможно, это я спугнул подводную лодку, — подумал Шубин. Такая мысль была ему приятна, льстила его самолюбию. — Поединок не состоялся, по все же я спугнул ее!..”
Во всяком случае, “Летучий голландец”, как всегда, был там, где совершался гнусный торг за спиной воюющих, где затевалась очередная чудовищная подлость, которая должна была продлить войну, а значит, и унести десятки, сотни тысяч человеческих жизней.
ОДИН ИЗ ГВОЗДЕЙ
Осенняя кампания 1944 года закончилась для Шубина на подступах к Павилости, в полутораста милях от Кенигсберга.
Торпедные катера были отведены в Ленинград, на зимний перестой.
Слово-то до чего унылое: перестой!..
Вынужденное бездействие всегда плохо отражалось на Шубине. Он делался неуравновешенным, раздражительным, даже капризным — как ребенок, которого оторвали от игр и уткнули лицом в угол.
В довершение всего они разминулись с Нэйлом!
Когда Шубин наконец вспомнил об английском моряке, его уже не было в Ригулди.
Оказалось, что наиболее ослабленную группу бывших военнопленных — и Нэйла среди них — спешно эвакуировали в тыл.
Куда? Адрес, адрес! Какой город, госпиталь? Эвакуаторы не знали.
Но что же произошло там, на реке Арамаке, Акатаре, Аматаке, — словом, на одном из трехсот притоков Амазонки? Что это за светящаяся дорожка, о которой упоминал Нэйл? При каких обстоятельствах встретился он с “Летучим голландцем”? Какой груз охраняла подводная лодка?
Молчание…
С беспокойством и состраданием поглядывала Виктория на непривычно угрюмого, задумчивого Шубина. Однажды она сказала:
— Будто бы читал книгу и тебя прервали на самом интересном месте, правда? Отозвали по неотложному делу. Потом вернулся, а книгу кто-то унес…
Зато “Ауфвидерзеен” был тут как тут!
Когда ум занят работой, посторонним мыслям просто не протиснуться в него. Вход мерехлюндии строжайше воспрещен! Но стоит прервать работу, и тут уж изо всех щелей полезет такая нечисть, что хоть волком вой!
На холостом ходу жернова мыслей перетирают сами себя. Сейчас они, под аккомпанемент “Ауфвидерзеена”, бесконечно перемалывали одно и то же: тягостные воспоминания о пребывании Шубина на борту “Летучего голландца”.
Снова и снова возвращался он к разговору в кают-компании.
Разговор был зыбкий, опасный. Он двигался зигзагом. Поддерживать его было куда труднее, чем “штормовать в открытом море”, когда палуба так и падает, так и прыгает под ногами.
А ведь вдобавок Шубин был болен. Сознание его то помрачалось, то становилось зеркально ясным. Он словно бы засыпал и просыпался.
Но странно, что в таком состоянии запомнились даже отдельные жесты! Мимоходом брошенные слова!
Память, как губка, с жадностью впитала все без разбора. И теперь отдавала каплю по капле…
Это было мучительно.
Виктория старалась пореже оставлять его одного. Они много бывали на людях, ходили в театр, в гости.
— Старайся не вспоминать! — советовала она. — Все эти тягостные воспоминания — ну их! Ведь это как в сказке: оглянись — и злые чудища, целая свора чудищ, кинутся на тебя сзади и разорвут.
Новый год Шубины собрались встретить в Доме офицера.
Разложив на диване парадную тужурку. Шубин озабоченно прикреплял к ней ордена и медали.
За спиной раздавался дразнящий шорох. Это Виктория, изгибаясь, как ящерица, перед трюмо, натягивала через голову узкое длинное платье.
На вечеринках военнослужащие женщины уже появлялись в гражданском платье.
Потом она, покачиваясь, прошлась по комнате.
— Какое упоение, не можешь себе представить! Туфли на высоких каблуках!
— Неудобно же!
— Все равно упоение! Я так давно не танцевала!.. Милый, затяни мне молнию на платье!
Но с этой молнией, как всегда, возникали задержки, нельзя, однако, сказать, что досадные. После приходилось поправлять прическу, пудрить раскрасневшееся лицо…
— Мы опоздаем, милый, — шепнула Виктория, не оборачиваясь.
Звонок у входной двери был не сразу услышан.
— Два длинных, один короткий! Позывные Шубиных! Боря, к нам!
В узкий коридор, а потом и в комнату с трудом протиснулось что-то громоздкое, лохматое. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это длинная куртка мехом наружу. Человек внутри куртки был незнаком Шубиным.
Лишь когда он улыбнулся и сросшиеся на переносице черные брови забавно поднялись, Шубин узнал его. Джек Нэйл, судовой механик, предъявил свою улыбку вместо визитной карточки!
От удивления и радости Шубин не находил слов. Но гость нашел их, и это были русские слова.
— Спасибо! — неожиданно сказал он. — Драстуй, товарищ! — Подумав, добавил: — Пожалуйста…
Он замолчал и улыбнулся еще шире. Пока это было все, чему он научился в России.
Выяснилось, что некоторое время Нэйл служил в Заполярье, а теперь едет в Москву, в военную миссию, за новым назначением.
Худое лицо его было гладко выбрито. С клочьями пены и седой бороды он смахнул, казалось, лет двадцать. Подбородок выдвинулся резче. Рот, оказывается, был узким, решительным. Зато заметнее стали морщины.
— Но вы собрались в гости, — сказал Нэйл, переминаясь у порога с ноги на ногу. — Сегодня все встречают Новый год.
— Вы встретите его с нами! Мы приглашаем вас в Дом офицера… Но вы не представляете себе, как я рад вам!
— Не больше, чем я, — вежливо сказал гость. — Что ж, до часа ночи я в вашем распоряжении. В час тридцать отходит мой поезд.
— А сейчас двадцать два! Когда же мы успеем поговорить? Ведь вы не досказали еще об этой реке, притоке Амазонки.
Шубин умоляюще посмотрел на Нэйла, потом на Викторию. Она не могла видеть его умоляющим.
— Мы останемся дома, только и всего! — объявила она, под улыбкой скрывая огорчение. — Я сымпровизирую ужни. Мистер Нэйл извинит нас за скромность угощения.
Шубин радостно объявил, что у него есть НЗ . В ответ Нэйл, ухмыляясь, вытащил из кармана плоскую флягу:
— Думал, чокнусь сам с собой в поезде, если не застану вас в Ленинграде. Адрес дали мне североморские катерники, но, как говорится, без гарантии. Бренди, правда, слабоват.
Он признался, что всем напиткам па свете предпочитает русскую водку.
— Так же крепка, как ваши морозы и ваша дружба, — значительно сказал он.
Подавив вздох, Виктория сменила парадные туфли на растоптанные домашние, подвязала фартук и принялась хозяйничать.
А мужчины, улыбаясь, уселись друг против друга. Происходил тот традиционный обряд, который обычно предшествует беседе двух друзей, встретившихся после долгой разлуки: обоюдное похлопывание по плечу, подталкивание в бок, радостные возгласы и бессмысленный смех.