Но я начал табанить. Потом быстро развернулся, погнался за челном и, зацепив его веслом за борт, подтянул к ялику.
Помощник был нрав: на дне челна неподвижно лежат человек!
Я занес над ним весло. Помощник с опаской потыкал его в спину дулом пистолета.
“Мертвый?”
“Дышит. Но без сознания. Вся спина в крови”.
Мы отбуксировали челн к “Камоэнсу”.
Раненый оказался индейцем. На нем был: только холщовые штаны. Когда мы перенесли его в каюту и положили на койку, то увидели, что спина у него, как у тигра, в полосах, но кровавых!
Ему дали вина. Он очнулся и забормотал что-то на ломаном португальском.
Но я поспешил к своим машинам.
“Вот что, красавцы! — сказал я кочегарам. — Хотите участвовать в человеческих жертвоприношениях? Я — нет! Вы тоже нет? Тогда держать пар на марке! Выжмем все, что можно, из нашей землечерпалки!
И мы выжали из нее все, что можно.
В ту ночь у топок не ленились, поверьте мне на слово! От адского пара глаза лезли на лоб! Но сверху, с мостика, то и дело просили прибавить обороты. “Ну еще, еще! — бормотал капитан. — Ну хотя бы чуточку!” Как наш котел не взорвался, ума не приложу.
Под утро я поднялся на мостик.
Влажное тело обдало ветерком от движения корабля.
“Камоэнс” показал невиданную в его возрасту прыть. Только искры летели из трясущихся труб. Он мчался вниз но реке без оглядки, суетливо двигая плицами, как бегущая женщина локтями.
Капитан мрачно сутулился рядом с рулевым.
“Как наш новый пассажир?” — спросил я, закуривая.
“Умер”.
“Да что вы! Жаль его!”
Капитан посмотрел на меня исподлобья:
“Самим бы себя не пожалеть! Напрасно мы взяли его на борт”.
“Почему?”
“За ним была погоня. Он сам сказал это. А теперь гонятся за нами”.
“Кто гонится?”
“Его хозяева”.
“Не понимаю. Индейцам нас не догнать”.
“При чем тут индейцы?”
“Но ведь он сбежал из-под ножа! Разве не так? По-моему, его собирались принести в жертву богу войны”.
“Он бежал не от индейцем, a от белых”.
“Каких белых?”
“Он считал, что это немцы”.
“А! Фольксдойче?”
“Не фольксдойче. Я так и не понял до конца. Он потерял много крови, приходил в себя на короткое время. Бормотал о белых, которые не хотят, чтобы видели их лица, и поэтому ходят в накомарниках. Правда, в зарослях, как вы знаете, уйма москитов и песчаных мух. Но между собой эти люди разговаривали по-немецки”.
“А он понимал по-немецки?”
“Немного. Когда-то работал у фольксдойче. Но он не сказал своим новым хозяевам, что понимает немецкий. Кем, по-вашему, он работал у них?”
“Носильщиком? Добытчиком каучука?”
“Он состоял при машине, которая забивает сваи! По его словам, люди в накомарниках строят среди болот капище своему богу”.
“Капище?”
“Ну, так, наверно, это выглядит в его дикарском понимании, — с раздражением бросил капитан. Он говорил коротко, отрывисто, то и дело оглядываясь. — Черт их там знает, что они строят! Рабочих очень много, он говорил. Индейцы. Платят им хорошо. Но они не возвращаются домой”.
“Как?!”
“Их убивают, — пробормотал капитан, всматриваясь в сужавшийся за кормой лесной коридор. — Расстреливают”.
“Расстреливают собственных рабочих?”
“Так сказал этот индеец. Он сам видел. Вдвоем с товарищем рубил кустарник на дрова, углубился в лес. Вдруг слышит выстрелы. Второй индеец хотел убежать, но наш заставил его подобраться ближе. В зарослях была засада! Люди в накомарниках подстерегли рабочих, которые, отработав свои срок по контракту, возвращались домой. Они были перебиты до единого!”
“В это трудно поверить!” — с изумлением сказал я.
“Но зачем было индейцу врать? Они с товарищем так испугались, что решили бежать, не заходя в лагерь. Однако по их следу пустили собак, догнали, подвергли наказанию. Второй индеец умер под плетью. Нашему индейцу удалось обмануть сторожей. И тут вы заботливо подобрали его и приволокли на пароход!” — Капитан со злостью прокашлялся, будто подавился ругательством.
“На таком большом строительстве, — в раздумье сказал я. — вероятно, есть мотоботы”.
“А! Разве я не сказал вам? У этих в накомарниках есть нечто получше мотоботов. Индеец говорил: “Длинный, очень большой челн, которым может нырять и…”
“Подводная лодка?!”
“ Они называли ее между собой… Да, вы же знаете немецкий. Как по-немецки “Летучий голландец”?”
“Дер флигенде Холлендер”.
“Вот именно! Второе слово индеец не мог понять. Он не знал, кто такие голландцы. Но первое слово запомнил хорошо: “летающий, летучим”. “Но это не самолет! — бормотал он; самолеты, по его словам, видел в Манаосе. — Это очень длинный челн, который…” И так далее”.
“Летучий голландец”, понятно, прозвище, — сказал я. — Зачем немцам база подводных лодок, если эта база так далеко от устья Амазонки?”
“А вы это у Деница спросите! — сердито бросил капитан, снова оглядываясь. — Меня сейчас интересует одно: хватит ли дров до Рере?”
“Должно хватить!”
В тех местах пароходы по мере надобности пополняются не углем, а пальмовыми дровами. Но ведь мы не пополнялись дровами на очередной пристани — второй помощник, как вы помните, спутал устья рек.
Я спросил капитана, думает ли он, что за нами послали в погоню подводную лодку.
“Не знаю. Не вижу ничего. Чувствую погоню спиной”.
“Но индеец, беглец, уже умер!”
“Люди в накомарниках не знают об этом. И мы стали им опасны. Побывали на самом краю какой-то важной тайны. А разве заткнешь рот всем этим?” — Он презрительно показал вниз.
Там разгорались, гасли и снова разгорались огоньки трубок. В Бразилии трубки курят даже женщины. На палубе продолжали шумно обсуждать события ночи.
“Рере, Рере! — озабоченно бормотал капитан. — Боюсь, не дотянем до Рере!”
Но мы дотянули до Рере.
Ночь развеялась внезапно, как дым.
Я собрался было в свою “преисподнюю”, но замешкался на трапе. Не мог удержаться, чтобы не оглядеться вокруг.
Ночь сдает вахту дню! Это всегда красивое и величественное зрелище — под любыми широтами. Но на экваторе оно особенно красиво.
Здесь “смена вахты” происходит без предупреждения. Не бывает ни сумерек, ни рассвета.
Вдруг длинная зыбь быстро пробежала по верхушкам пальм, потом из-за них взметнулись лучи. Словно бы воины, тысячи воинов, спрятавшись в зарослях, разом выдернули из ножен свои мечи!
Аракара вся осветилась. Вода была бледно-розовой, а берега ярко-зелеными. Впереди стал виден слепящий плес Рере. Он был даже как будто немного выпуклым посредине. От нас его отделял узкий мыс, поросший папоротником.
Я с изумлением увидел, что мыс удлиняется!
Он менял свои очертания на глазах, делался ниже и уже.
И вдруг я понял: это нос подводной лодки, острый как секира, выдвигается из-за мыса!
Еще несколько секунд, и она уже вся на виду: серая, в пятнах камуфляжа, как змея, очень длинная, без всяких опознавательных цифр или букв.
Мы были от нее на расстоянии полукабельтова. Как смогла она обогнать нас? Наверно, был какой-то сокращенный путь, подводная лодка прошла к устью Аракары не известными нам протоками.
Я даже не успел испугаться. Меня поразила высокая боевая рубка и отсутствие орудия на палубе. Но пулеметы были там и расчет выстроился подле них.
Подводная лодка замерла посреди плеса, преграждая нам путь.
С палубы донесся разноголосый протяжный вопль.
Что-то крикнул за моей спином капитан. Второй помощник торопливо прошлепал босиком по трапу. Я увидел, как несколько матросов спускают на талях шлюпку. На них стала напирать толпа пассажиров, орущих, визжащих, вопящих.
О! Это очень страшно — паника! Особенно на корабле.
Шлюпка поползла, стала косо, черпнула воду кормой. За борт полетели спасательные круги, подвесные койки, ящики.
Будто столбняк пригвоздил меня к трапу. Я неподвижно стоял и смотрел, хотя знал: мое место у машин!
Но что мог сделать наш бедняга “Камоэнс”, безоружным, беспомощный, зажатый на узком пространстве берегами реки? Неуклюже разворачиваясь, он печально проскрипел в последний раз своими ревматическими бимсами, шпангоутами к стрингерами.