ЛЕГЕНДА О “ЛЕТУЧЕМ ГОЛЛАНДЦЕ”
1
…Место было удивительно плоским. Или оно лишь казалось таким? Были ведь и дюны, слепяще белые под солнцем. Но сосны на них росли вразнотык, невысокие, обдерганные ветром. Дальше было болото, дымящееся туманом, мох и кустарник, коричневые заросли на много миль.
А между морем и зарослями раскинулся лагерь для военнопленных. Серые бараки приникли к земле, обнесенные тронным рядом колючей проволоки. Именно они, надо думать, определяли характер пейзажа. Горе, тоска, страх легли на мох и заросли, как ложится серая придорожная пыль.
Так, по крайней мере, представилось Нэйлу, когда его привезли сюда. Он осмотрелся исподлобья и опустил голову. Больше не хотелось смотреть…
В блоке ему указали пустую койку. Он сел на нее, продолжая думать о своем.
Прошло с полчаса. За спиной раздались негромкие голоса, вялое шарканье и стук деревянных подошв. Заключенные вернулись с работы.
Очень худые и бледные, двигаясь почти бесшумно, они обступили новичка.
— Ты кто, кэмрад?
— Англичанин.
— Здесь найдутся земляки. Танкист? Летчик?
— Моряк.
— Олафсон, эй! Новый тоже моряк!
Новым своим товарищам Нэйл отвечал коротко, неохотно. Да, моряк. Судовой механик. Сейчас привезен из Финляндии (по слухам, она выходит из войны). Попал в плен на Баренцевом. Но довелось побывать и на других морях. Поносило, в общем, по свету.
Он замолчал.
— Эге! — сказал кто-то. — Не очень-то разговорчив!
— Англичанин! — пояснил другой. — Все англичане таковы.
— Но ведь он еще и моряк! Я думал: каждый моряк любит порассказать о себе. Судил по нашему Олафсону.
Старик на соседней койке опять улыбнулся Нэйлу.
До войны в любом норвежском, шведском и финском порту знали Оле Олафсона и с уважением произносили его ими. Он был прославленным лоцманом. Чуть ли не с закрытыми глазами мог провести корабль вдоль побережья Скандинавии шхерами и фьордами.
А в концентрационном лагере он стал знаменит как рассказчик. Без преувеличения можно сказать о нем, что он спас рассудок многих людей. Недаром один из военнопленные, бывший историк литературы, дал ему прозвище: лагерная Шахеразада.
Когда Олафсон начинал рассказывать, люди забывали о том, что они в неволе, что сегодня похлебка из свеклы жиже, чем вчера, а Гуго, надсмотрщик, по-прежнему стреляет без промаха. На короткий срок они забывали обо всем.
Был час на исходе мучительного, старательно регламентированного дня, когда узники получали наконец передышку — возможность располагать если не собой, то хотя бы своими мыслями.
И, чем тягостнее, чем безумнее был прожитый день, тем чаще вспоминали Олафсона. Из разных углов барака начинали раздаваться голоса, тихие пли громкие, просительные или требовательные:
— Ну-ка, Оле!.. Историю. Оле!.. Расскажи одну из своих истории, Оле!
Запоздавшие поспешно укладывались. Гомон стихал.
То был час Олафсона.
Он рассказывал неторопливо, делая частые паузы, чтобы прокашляться или перевести дух. Тихо в бараке было, как и церкви. Лишь за стеной лаяли собаки да хрипло перекликались часовые, сидевшие у пулеметов на сторожевых вышках.
Наверняка кто-нибудь из блокового начальства, скорчившись, зябнул под дверью. И зря! Ведь морские истории Олафсона были о таких давних-давних временах!..
2
Была одна особенность у Олафсона как рассказчика: он вел повествование неизменно от первого лица.
Выглядело это так, словно бы он — участник описываемых событий, в крайнем случае их очевиден. Хронологией старый моряк величественно пренебрегал.
Один дотошный слушатель, из тех, кто и на солнце выискивает пятна, усомнился в его личном знакомстве с пиратом де Сото.
— Не сходится, Оле, никак не сходится, извини! — Он с сожалением развел руками. — Ты не молод, конечно, но де Сото, я читал, повесили еще в первой половине девятнадцатого века.
— Я свел знакомство с ним у подножия его виселицы, — невозмутимо ответил Олафсон.