Рыбаки двинулись к нему навстречу, еще плотнее забили узкий проход.
— Как Оська? — тихо спросил Быков.
— Что я могу сказать? — Корней Савельич задумался. Говорить с возбужденными матросами следовало осторожно. Очень уж взрывчатый это парод. — Ранение… тяжелое. В госпитале такие раны лечат. Здесь… потруднее.
— Бандюга! — вырвалось у кого-то.
— Придем в порт, передадим его в трибунал, — поспешил успокоить возбужденных матросов Корней Савельич. — Там разберутся.
— У нас свой трибунал! — ответил из темноты глухой голос. — Сами разберемся.
Корней Савельич горячо убеждал матросов в недопустимости самосуда, мести. Его слушали молча, не перебивали. А когда он сказал, что преступник получит по заслугам, снова прозвучал тот же глухой голос:
— Получит! Пошлют в штрафную. Месячишко повоюет и чистенький. Хоть женись!
Огромного труда стоило Корнею Савельичу вырвать у рыбаков обещание не расправляться с преступником. Но можно ли было верить их обещанию? Слишком напряжены у них нервы…
— Корней Савельич! — крикнули из конца прохода. — К капитану!
В салоне Иван Кузьмич и Анциферов, окруженные матросами, допрашивали Малыша.
— Ты знал, что Марушко взломал ящик с аварийным запасом? — спросил Анциферов.
— Нет. — Малыш отрицательно качнул головой. — Не знал.
— Допустим, что ты не знал, — согласился Анциферов. — Но продукты в каюте ты видел? Не мог не видеть. Что ж ты молчал?
— А я тоже… — Малыш запнулся и принялся теребить полу стеганки.
— Что тоже? Помогал ему?
Малыш молчал. Решимости у него хватило только на полупризнание.
— Ломали вместе, — подсказал Анциферов.
— Нет, — еле слышно выдохнул Малыш.
— Караулил, пока Марушко работал?
И снова Малыш отрицательно качнул головой.
— Я — Он с усилием проглотил что-то мешающее говорить и с неожиданной решимостью выпалил: — Ел с ним.
— И тебе в горло полезло? — презрительно спросил Матвеичев. — Не подавился?
Малыш поник, боясь взглянуть на разгневанного боцмана.
— Расскажи по порядку, — вмешался Корней Савельич. — А вас всех, — он осмотрел окружающих, — попрошу не мешать ему.
— Пришел я в каюту, — Малыш глубоко вздохнул, — а он сидит. Ест. Дал мне сухарь с маслом. “Рубай!” — говорит. Я спросил: “Откуда у тебя сухари?” А он достал из-за голенища нож. “Продать хочешь? — говорит. — Ешь. Или глотку перережу”. Заставил съесть. И еще дал. Сгущенки. Вот. Так началось. А откуда у него сухари, я не знал. Думал, заначка с дому. У меня тоже были сухари, когда я пришел на “Ялту”.
Мягкий тон Корнея Савельича подействовал. Малыш раскрывался все больше. События прояснились. Аварийный запас Марушко похитил после бомбежки. Сперва он приносил в каюту понемногу сухарей и сгущенки. Затем у него появилась корейка и сливочное масло. Малыш понял, что продовольствие попало к Марушко нечистыми путями, но молчал. Молчал, не только боясь расправы, но и сознавал себя соучастником кражи. К тому же Марушко сумел убедить его, что сам-то он в случае разоблачения вывернется, а отвечать придется одному Малышу. Да и аварийный запас не тронут, пока не придется садиться на шлюпки, а капитан с палубы и сам не уйдет и других не отпустит.
— Слева по борту самолеты! — донесся в салон голос с палубы.
Все бросились к иллюминаторам. Между звездами медленно плыли три зеленых огонька. Возможно, они несли спасение? А если гибель?..
Зеленые огоньки растаяли в небе. Снова “Ялту” плавно приподнимал и опускал могучий океанский накат. Осталась она одна, затерянная в пустынном море…
— Небо очистилось!.. — спохватился вдруг Анциферов.
— Давай, давай! — нетерпеливо перебил его Иван Кузьмич. — Бери секстан. Беги. Определяйся.
ПОБЕГ
После ужина Паша, охранявший запертого в каюте Марушко, доложил капитану: арестованный бушует, грохочет кулаками и каблуками в дверь, кричит: “Стреляйте лучше сразу, чем заживо морозить человека в темной каюте!”
Иван Кузьмич прошел к арестованному. Марушко ходил из угла в угол, зябко кутаясь в стеганку. Термометр показывал в каюте минус два — почти как и на палубе.
— Отведите его в салон, — приказал Иван Кузьмич. — Да смотрите там за ним.
— Охранять змея такого! — проворчал Паша, пропуская вперед Марушко. — Сдать его ракам на дно. На вечное хранение.
— Болтаете! — одернул его Иван Кузьмич.
— Я рыбак, а не тюремщик, — огрызнулся Паша и прикрикнул на Марушко: — Шагай, шагай! Уговаривать тебя, что ли?
Он кипел от негодования. Ему поручили не столько стеречь самого Марушко (в открытом море бежать некуда), сколько охранять его от товарищей.
У дверей салона Паша задержался.
— Слушай, ты!.. — хмуро предупредил он Марушко. — Я тебя не трону. Но, если Оська умрет… считай себя покойником. Ни капитан, ни сам черт морской тебя не спасут.
— Паша! Браток!.. — Голос Марушко сорвался. — С кем не бывает ошибки?..
— Волк тебе брат, — оборвал его Паша. — Вот и я… тоже ошибусь да шугану тебя за борт…
После такого предупреждения ноги Марушко стали вялы и непослушны, словно чужие. Он не знал, что капитан и помполит, понимая, что в промерзшей и темной каюте арестованного долго не продержишь, сделали все возможное, чтобы убедить рыбаков не отвечать на преступление преступлением, на удар ножом — самосудом. Лишь после этого Иван Кузьмич распорядился перевести Марушко из каюты в салон.
Ненавидящие взгляды встретили Марушко в дверях салона и проводили, пока он не забился в угол за столом командного состава. Но и здесь до него долетали то обрывок разговора, то отдельная фраза, от которых болезненно морщилось острое, щучье лицо с тусклыми глазами.
Наконец-то погасили коптилки. Прикрутили “летучую мышь”. Матросы спали. Один Марушко сидел настороже. Каждый шорох вызывал у него дрожь. Порой ему казалось, что кто-то ползет между спящими, пробираясь к нему, и тогда он стягивался в упругий мускулистый клубок.
Марушко не выдержал напряжения, нащупал в сумраке плечо Паши.
— Ты спишь?
— Сиди, жаба! — Паша отбросил его руку.
И оттого, что конвоир не спал, преступнику стало легче.
Тяжелое дыхание усталых людей давно заполнило салон. Не мог заснуть один Марушко. Просчитался он. Крепко просчитался! Три года назад он держал в страхе и подчинении все общежитие. Дружков подобрал подходящих. Расправа с непокорными была короткая. Даже на суде свидетели не выдерживали его тусклого взгляда и смягчали показания (дружки-то остались на воле). И на траулере он успел кой-кого припугнуть. И вдруг все набросились. На что Оська казался “своим”, и тот в решительную минуту “продал”. А как Марушко был уверен в нем!.. Впрочем, не меньше он был уверен и в том, что до посадки на шлюпки никто в ящик с аварийным запасом не заглянет. Все слышали, как твердо сказал капитан: судно на плаву держится надежно, будет продолжать вести разведку косяка…
Утром все получили по два куска жареной трески, по ломтику тронутого плесенью хлеба и по ложке сахарного песку.
Марушко принесли паек в его угол. Но он был рад этому. Здесь никто не мог зайти за спину, ударить сзади. И он отдохнет после чудовищного напряжения ночи.
После завтрака Пашу сменил хмурый засольщик Терентьев.
“Праведник! — злобно подумал Марушко, вспомнив, как Терентьев ругался со шкерщиками из-за брака в обработке рыбы. — Партейный!”
С наступлением темноты команда заполнила салон. Настороженный слух Марушко жадно ловил обрывки разговоров. Больше всего хотелось ему узнать, что с Оськой. Жив он? Или умирает? Возможно, уже умер! От одной мысли об этом тело его покрылось липким потом. Если Оська умрет, тогда и ему конец. Не довезут до порта, трибунала. Сейчас трибунал казался Марушко тихой гаванью.
После ужина Паша занял свое место рядом с арестованным.
Матросы устраивались на ночь. Неторопливая беседа угасала.
Тишина, мерное дыхание спящих осилили Пашу. Голова его свесилась на грудь, потом привалилась к стене…
А Марушко все думал — упорно, об одном и том же: выживет ли Оська? Хоть бы до берега выдержал. Две участи — преступника и его жертвы — слились воедино.