— Скучаешь тут? — Фатьяныч посмотрел на спящего соседа Оськи и выглядывающую из-под одеяла забинтованную голову обожженного кочегара. — Поговорить-то не с кем?
— А Зоя? — Оська показал головой в сторону, где Зоя разбирала перевязочные материалы. — Шикарная девушка! Умница! Мы с ней понимаем друг друга. Она любит одеваться. Я тоже. Всю жизнь мечтал одеваться с шиком. С морским шиком! Вы знаете, как одеваются одесские моряки? Заграничного плавания! Картинка! Идет моряк. На нем простой комбинезон. Может быть, даже с дырками. А рубашечка… шик-модерн! Без галстука. На ногах туфли — лак с замшей. Носочки стамбульские. Фасонистая шляпа. А у меня… Комбинезон был. Дырки были. А вот лак с замшей…
— Как ты чувствуешь себя? — спросил Быков, замечая по взглядам Корнея Савельича, что свидание подходит к концу.
— Танцевать еще не пробовал, — беспечно бросил Оська. — Музыки нема. А в общем… Вы же знаете, какой я счастливый? Сунули б нож промеж ребер кому-нибудь другому… давно б отдал концы. А я мечтаю за лаковые туфли. Зачем, скажете, ему лаковые туфли? У меня прорезается какая-то биография. Конечно, Буденного из меня не выйдет. Но этот сумасшедший рейс. Самолеты, налеты1 Будет что рассказать в Одессе…
— На этом мы и кончим свидание, — вмешался Корней Савельич, услышав, что Оська заговорил про Одессу. — Прощайтесь.
— Уже? — запротестовал Оська. — Так я же ничего еще не рассказал…
Зоя понимающе переглянулась с Корнеем Савельичем и подошла к Оське, загородила его от товарищей спиной.
— Пока, Оська! — попрощался Быков. — Поправляйся давай. Да скажи ребятам, — он кивнул в сторону спящих, — что приходили навестить.
— Уходите? — огорченно спросил Оська.
— На вахту надобно, — покривил душой Быков.
— На вахту? — переспросил Оська, явно желая оттянуть прощание. — Какая теперь вахта?
— Военная, — строго сказал Фатьяныч.
Он хотел что-то добавить, но Корней Савельич уже теснил посетителей к двери.
Проводив матросов, он остановился перед Иваном Кузьмичом.
— А вы подождите.
— Опять перевязывать? — поморщился капитан.
Корней Савельич мягко, но настойчиво подвел его к столу. Включил лампочку, висящую рядом с аккумулятором. Разбинтовал руку. Внимательно осмотрел рану.
Капитан вызывал у Корнея Савельича все большее беспокойство. Они постоянно были вместе, даже отдыхали поочередно, на одной скамье. Ночами Корней Савельич слышал, как капитан ворочается во сне. Иногда Иван Кузьмич поднимался и подолгу сидел, поглаживая раненую руку.
— Что вы со мной в прятки играете? — недовольно спросил Иван Кузьмич.
— Я давно вышел из возраста, когда играют. — Корней Савельич сердито посмотрел на строптивого пациента. — Давно-с!
— Я тоже не маленький. И без вас вижу, что у меня начинается гангрена, — вполголоса, чтоб не слышали раненые и Зоя, сказал Иван Кузьмич. — В такой обстановке… — он обвел здоровой рукой каюту, — ничем вы мне не поможете.
Корней Савельич не стал спорить. Рука капитана распухла и затвердела уже до локтя. Оперировать в полутемной каюте, где невозможно создать должные условия, когда даже дистиллированная вода на исходе…
— Кончайте, — нетерпеливо потребовал капитан. — Хватит возиться.
— Я не вожусь, Иван Кузьмич, — внушительно поправил Корней Савельич. — Принимаю решение.
— Резать хотите? — спросил капитан.
— Не будет иного выхода — придется.
КРИЗИС
Несмотря на все усилия командования, настроение экипажа заметно ухудшалось. В бесконечно долгие темные часы матросы сбивались в салоне, жались не столько даже к жаркому камельку, сколько к слабому кружку света, падающему от “летучей мыши”. Тревожные мысли упорно лезли в голову, вытесняя все остальное. О чем могли размышлять люди в свободное время? О положении на фронте, о своих семьях, о своем спасении. А времени для размышлений было много, слишком много!..
Беседы Корнея Савельич а не привлекали былого внимания. Слишком явно сквозило в них желание успокоить команду, поднять настроение. Услышать бы сводку Совинформбюро, знакомый голос Левитана! Тогда и каждое слово помполита снова обрело бы вес и значение.
Особенно докучал в душном салоне чад от жареной трески. Он пропитал здесь все: воздух, одежду, мебель, даже стены. Ели треску с усилием, а некоторые почти с отвращением. Ели и мечтали о куске хлеба — мягкого, душистого ржаного хлеба. Но с еще большей жадностью, чем о хлебе, мечтали рыбаки о свете, о простой электрической лампочке. Вырваться хотя бы на часок из гнетущего сумрака, усиливающего тревогу и раздражительность.
После ужина Корней Савельич объявлял имена тех, кто лучше трудился в светлые часы. Но и это проверенное издавна средство не могло подействовать на команду. Матросы понимали, что работу для них ищут, как отвлекающее средство. Какая работа, если даже ходить в тумане по скользкой палубе приходилось осторожно, мелкими шажками, как больному?
Особенно неохотно вахты очищали палубу ото льда. Пустой труд! Все, что удавалось сделать за несколько светлых часов, к рассвету сводилось на нет. Оседающий на палубу туман за долгую ночь снова покрывал ее тонкой пленкой льда.
Машинная команда тщательно следила, чтобы не появилось ни одной пробоины в корпусе судна.
Матросы старательно откачивали из трюмов скапливающийся на днище тузлук. Быков с новым напарником Малышом круглые сутки ловил рыбу на ярусок и в положенные сроки докладывал капитану:
— Треска идет ровная, Иван Кузьмич. Кормится хорошо. Капшаком.
Исправнее всех несли вахту впередсмотрящие. Не раз Иван Кузьмич назначал на пост наблюдения приунывшего матроса. Сознание, что именно он может заметить или услышать ищущий “Ялту” траулер, начисто изгоняло из головы все мысли, кроме одной: “Не пропустить бы! А вдруг?..”
Особенно внимательны бывали наблюдатели ночами, когда туман поднимался и открывал море. Сколько раз казалось людям, что они видят контуры недалекого судна…
В команде назревал кризис. И нечем было его не только переломить, даже смягчить. И когда в салон бурно ворвался возбужденный матрос и крикнул: “Самолеты! Прямо по носу!” — все замерли, обернулись к капитану.
— Дайте ракету! — вырвалось у кого-то. — Сколько можно так?..
— Никаких ракет! — отрезал Иван Кузьмич.
В ответ недовольно загудели застуженные сиплые голоса.
— Кончайте базар! — Иван Кузьмич повысил голос.
На этот раз слова, обычно пресекавшие ненужные разговоры, утонули в нестройных выкриках. В общем гомоне невозможно было разобраться, а потому даже матросы, желавшие помочь капитану, своим криком лишь усиливали сумятицу.
Утихомирил матросов вернувшийся в салон Анциферов.
— А самолеты-то были немецкие, — громко сообщил он. — Только у них так завывают моторы. Пока вы тут шумели, я выбежал на палубу послушать, что за гости пожаловали к нам.
— Точно! — поддержал старпома Матвеичев. — Мы их в Мурманске наслушались. Досыта!
Слова его встретили молчанием. Будто никто не требовал только что осветить судно ракетами, показать себя вражеским самолетам.
…Матросы засыпали. Кое-где еле слышно шуршал шепоток. Но вот и он затих. Раздавалось лишь легкое шипение сковородки да вздохи Глаши. Легко ли ей? По шестнадцати часов в сутки сидит согнувшись над пышащим жаром камельком. Только и передохнет повариха, когда поставит на огонь огромный пузатый чайник, а сама приляжет в камбузе, между котлами и шкафом, где в узких перегородочках стоят боком, как патефонные пластинки, тарелки и миски. Под потолком с каждым движением траулера покачивались подвешенные на крючках кружки…
Давно в салоне все спали. Не мог заснуть лишь сидевший возле дремлющего капитана Корней Савельич. В тишине ощущение нависшей беды резко усилилось. Откуда она свалится? Этого Корней Савельич не знал. Но в том, что беда созрела, готова каждую минуту обрушиться на него, капитана, на всех спящих в салоне и несущих вахту на палубе, сомнений не было.
Беда грянула утром. Как ни ждал ее Корней Савельич, она оказалась неожиданной!.. Невозможно было даже сразу представить ее силу, последствия.