Все эти часы, проведенные на острове, где-то в глубине души я надеялся, что дядюшка Ван Дейк тоже спасся и я встречусь с ним. И вот вместо доброго, милого для меня человека в живых остался злой и жестокий.
В первый день плавания капитан позвал меня к себе в каюту. Он сидел, развалясь в кресле, привинченном к палубе, вытянув ноги так, что я остановился в дверях у порога.
— Так ты, оказывается, русский?
— Да, я русский.
— Проклятый кок не сказал мне об этом, а то бы тебе пришлось подыхать с голоду на берегу. — Он смотрел на меня ледяными глазами.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, поняв, что подвел дядюшку Ван Дейка.
— Кок не знал, что я русский. Капитан усмехнулся.
— Тебе не удастся его выгородить. Но ты не думай, что он взял для тебя билет па прогулочную яхту. — Капитан сбросил с ног сандалии. — Надеюсь, ты знаешь, что с ними надо делать. Или в твоей красном России каждый сам себе чистит обувь?
— Да, там каждый сам чистит обувь.
— Заткни свою глотку! Говори: “Есть, капитан”, и все! Понял?
— Хорошо, есть, капитан!
— Пошел вон!
Когда я принес ему вычищенные сандалии, он повертел их в руках, улыбнулся, поманил меня к себе пальцем. Когда я, обрадованный, что все-таки растопил его черствое сердце, подошел, то он размахнулся и ударил меня подошвой по щеке. Это несправедливое наказание так ошеломило меня, что я застыл, держась рукой за щеку.
Капитан улыбнулся и спросил таким тоном, будто ничего особенного не случилось:
— Ты знаешь, за что я тебя ударил?
Я помотал головой:
— Нет, капитан.
— Исключительно с педагогической целью, чтобы ты знал, что в любой момент я могу оторвать тебе голову или швырнуть за борт акулам. Можешь идти и, учитывая мое сообщение, исполняй свои обязанности. — На его полном добродушном лице светилась такая добрая улыбка, было такое участие, что я подумал: не показалось ли мне все это? Но тут я встретился с его глазами, холодными, чужими на этом лице-маске, и все мои сомнения рассеялись.
Дядюшка Ван Дейк, когда увидел мое горящее лицо, схватился за бороду и сказал:
— Не думал я, что так получится. Все-таки он мне казался не таким подлым человеком. Наверное, и правда, что он служил у нацистов, тут ходят слухи. Эти выродки ненавидят вас, русских. Вы им повыщипали перья. Но ты не вешай носа на фальшборт. Вот пойду сейчас и скажу ему, что ты мне как сын! Ну, если получишь пару оплеух, то это пустяк. Мне тоже влетало по первое число, когда был юнгой…
Я мыл посуду, а он рассказывал, как служил юнгой на пароходе, который доставлял из Китая в Англию контрабандой опиум, и какой зверь был у них старший помощник.
— Он тоже грозился сбросить меня за борт. Но, видишь, ничего не получилось, — заключил он и похлопал меня по плечу. — Все же будь начеку. Не давай ему никаких поводов. — Он вытащил карманные часы. — Ого, пора нести сэндвичи и виски. Постой, я это сделаю сам.
Вернулся кок с подбитым глазом.
— Ничего, парень. Я его предупредил, что акулы едят не только матросов и юнг… Глаз — это пустяк, он просто смазал меня так. ну, чтобы поддержать свое звание. Все-таки капитан. — Помолчав, дядюшка Ван Дейк сказал мечтательно: — Кончим этот рейс, получишь ты свои деньги. Насчет этого не беспокойся, рассчитается пенни в пенни. Я тоже кончаю болтаться в этом парном море. Поедем вместе ко мне домой. Погостишь, а потом и подашься на родину…
Проходили дни и ночи на “Орионе”. Я старался вовсю. Капитан улыбался и говорил ласково:
— Из тебя мог бы выйти неплохой матрос, если бы… — при этом он кивал за борт и улыбался.
— От его улыбки прямо мороз по коже, — говорили в матросском кубрике.
— Такой из костей родного отца домино сделает.
— Ты, парень, не особенно задирай форштевень, — учили меня, — на море капитан выше самого господа бога. Бывали случаи, когда днем был человек, а ночью весь вышел…
— Таких надо в тюрьму сажать, — сказал я.
Матросы захохотали, а когда смех стих, кто-то с верхней койки сказал:
— Эх, бедняга, ты совсем не знаешь жизни. Разве можно идти против капитана? В лучшем случае останешься без работы, а ему все равно ничего не будет.
…Я стоял и смотрел на желтые, потерявшие блеск, сморщенные теперь сандалии. Все кипело во мне. Припоминались все обиды. Я решил, что больше не буду подчиняться ему и даже скажу, чтобы убирался из моей палатки. Тут я вздрогнул: в палатке зашуршала морская трава, затем я услышал протяжный зевок и голос. Он говорил так, будто ничего не изменилось:
— Эй, кто там?
Я промолчал.
— Ты что, глухой, скотина?
Я не отозвался и на этот раз.
Он сел и высунулся из палатки. За ночь лицо его осунулось и обросло ярко-рыжей щетиной. Увидав меня, капитан усмехнулся:
— Фома! Вот радостная встреча! Мне показалось, что мое предсказание сбылось, ты наконец-таки попал в брюхо к акулам, как твой покровитель Ван Дейк. Не горюй, это от тебя не уйдет. — Он помолчал, насмешливо рассматривая меня ледяными глазами, потом спросил: — Ты что, забыл свои обязанности? Вода прополоскала твои мозги? Ну, живо поворачивайся! Туфли!
Мне стыдно вспомнить про эти позорные минуты. Вся моя воля, решимость куда-то делись. Или это сказалась сила привычки, но я нагнулся, взял сандалии и подал их ему.
Он сказал:
— Мне плевать на то, что ты думаешь обо мне. Но ты мой слуга, и я научу тебя подчиняться! Этот паршивый остров остается для тебя кораблем, а я капитаном. Запомни это! Подойди ближе! Ну! — Он размахнулся сандалией.
Я отскочил.
Тогда он сказал, надевая обувь:
— В следующий раз получишь вдвойне. А теперь пойди и принеси мне завтрак, я не ел весь день. Пару орехов. Лучше всего, если ты сорвешь вон те. Да поищи, чем их вскрыть. Погоди! — сказал он, застегивая пряжки сандалий. В его голосе была непоколебимая уверенность, что я со всех ног брошусь исполнять его приказание. — Тут недалеко, — продолжал он, — я чуть не напоролся па гвозди, торчат из шпангоута. Гвозди медные, выдерни, будут вместо ножа, а шпангоут убери с дороги. Кто-то до нас, лет за пятьдесят, тоже потерпел здесь аварию, теперь не делают таких гвоздей. Ну, живо!
Я стоял не двигаясь, смотрел в его белесые, змеиные глаза, и во мне что-то твердело, исчез страх. Краска стыда залила мне лицо, когда и подумал о своей последней лакейской услуге этому человеку.
Он почувствовал происходящую во мне перемену и, также улыбаясь, вытащил из кармана шортов парабеллум. Подбросив его на ладони, он спросил:
— Ну, будут орехи?
В горле у меня пересохло.
— Нет… Не будет орехов. Все!
— Бунт? Ха-ха! Я же убью тебя. Нет, я буду стрелять в живот, затем спихну в воду, вон той красавице. — Гладкую поверхность лагуны разрезал острый плавник акулы. — Последний раз предлагаю: или ты будешь служить мне как собака, или… — он направил на меня пистолет, — подойди, получишь пару затрещин в наказание, и мы покончим на этом.
До него было не больше пяти шагов. Потупясь, я стал подходить к нему.
— Ну вот, и уладили восстание на атолле. — Он стал снимать сандалию.
В это время правой ногой я пнул его по руке с пистолетом. Вернее, хотел пнуть, да промазал. Он разгадал мой замысел. С необыкновенной быстротой Ласковый Питер откинулся в сторону, вскочил, хотел нанести мне удар в лицо, я так же увернулся, и он, потеряв равновесие, чуть не угодил в лагуну. Он стоял, вскинув руку с пистолетом, балансируя на одной ноге на глыбе коралла, и смотрел в воду. Я увидел на его лице ужас. К берегу плыла акула, ее можно было разглядеть всю, словно отлитую из меди, подвижную, верткую; казалось, и она смотрит на Ласкового Питера и ждет. Мне стоило только чуть-чуть подтолкнуть его. Но я не сделал этого. В те несколько секунд, глядя на его искаженное страхом лицо, я даже испугался за него и даже протянул было к нему руку, чтобы поддержать. Но в это время он поборол силу, толкающую его в пасть к акуле, и спрыгнул на песок.
Тяжело дыша, капитан поспешно отошел от воды. Пот каплями катился по его побелевшему лицу. Повернулся ко мне и, целясь в живот, нажал на спусковой крючок. Пистолет — это был “вальтер” — не выстрелил.