Каждое утро кто-то не просыпается. Трупы грузят на автомашины, живых гоняют пешком. Живые бредут 6–10 километров до шахты, мертвых везут подальше: к линии Мажино, что так и не защитила Францию от вторжения. Ее глубокие траншеи и блиндажи, ее обширные доты и дзоты строили лучшие инженеры мира. Линия Мажино для живых не оказалась полезной, — она в войну принимала лишь мертвых. Немцы сгружали в нее трупы советских военнопленных: к 1945 году траншеи, блиндажи, доты были загружены доверху.
…12-часовая “смена”: рука еле держит отбойный молоток, но конвоир рядом. Летит черная пыль, приклад опускается на плечи: “Рус, работай хорошо!” Летит черная пыль, кружится голова, сердце будто заполняет всю грудь, плывет в глазах забой, чудится — сжимается, опускается на плечи, валит на землю. Но конвоир рядом, винтовку он держит крепко, он ест не отвар из брюквы и не эрзац-хлеб по 150 граммов в день, он не спит шесть часов в сутки на вшах и клопах, его не порют за невыполнение нормы. И потому — летит и летит проклятая черная пыль, а впереди только барак и шахта, барак и миска баланды, отбойный молоток, пока ты способен его поднять, — и траншеи линии Мажино, когда ты окончательно обессилеешь.
В каждом бараке — доносчики и шпионы. Не все попали в Бомон невольно, есть и добровольцы, поверившие вербовщикам, что за границей их ожидает рай. Их подкармливают, их оберегают. Неосторожное слово — и линия Мажино примет тебя вне очереди.
Все обдумано, все рассчитано для полного, абсолютного высасывания человеческих сил и уничтожения потом опустошенной плоти людской. Сеть рабства сработана прочно и основательно, ее не разорвать.
Говорят, смертник способен на чрезвычайное. Чрезвычайная, дерзкая до предела идея осенила Порика, ночью, посреди храпа и духоты от грязных человеческих тел в бараке рабов. Он не бросился с голыми руками на конвоира: это не принесет пользы России. Он не будет выкрикивать в лицо эсэсовцам, что он о них думает, — кто его услышит, кроме эсэсовцев? Нет, никакой истерики, не впадать в отчаяние. Изощренность на изощренность! Он станет своим человеком в гестапо, он обратит эту уничтожательную машину против нее самой!
А что подумают товарищи? Он не слеп, он уже различает в безликой вначале толпе рабов полные решимости глаза. Есть люди, с которыми можно делать дело, есть! Полячка на кухне — Аня, кажется? — бойкая деваха. Полячка-то она какая-то странная: акцент не тот… И дядя Яким там же, на кухне, ох, лукавый старик, бородач дельный! И этот… Марк… высокий, худой, бывший колхозник, — знаем мы таких бывших, выправку военную не спрячешь, я тоже “бывший колхозник”, и мне тоже трудно скрыть военную выправку. Да и остальные: кто испуган, кто растерян, но — появись вожаки, дай реальную цель, сколько из семисот человек лагерников Бомона откажется от дела?
Так что же скажут товарищи? Рискованное дело затеваешь, Вася, рискованное! Значит, надо действовать так, чтобы умный человек из своих тебе верил бы…
Глухо дышит спящий барак, тусклая лампочка еле видна сквозь испарения десятков немытых тел. Ночь над Бомоном, ночь над департаментом Па-де-Кале, ночь над Францией, и где-то в ночи, на гнилой соломе усталый, но бодрствующий человек разрабатывает один из своих самых дерзких планов.
В этих краях был центр тяжелой промышленности довоенной Франции, отсюда получала она две трети своего угля. Департаменты Нор и Па-де-Кале и еще десять департаментов Северной Франции — это самый густонаселенный район страны, это уголь, сталь, чугун, котлы, турбины, паровозы и электровозы, это самые высокие во Франции урожаи пшеницы, 90 % сбора французской сахарной свеклы, треть французского скота. Здесь, на стыке многих границ, рядом с Бельгией и Германией, вдоль крупнейшей французской реки Луары живет народ работящий и независимый. Тон задают шахтеры — со времен Наполеона и до сих пор полицейские называют их “черными глотками”. Густо понатыканы шахты в этом треугольнике французской земли. Именно здешние места особенно привлекали Гитлера: их промышленная мощь должна была отныне работать на Германию, как и вся Западная Европа.
Однако промышленность — это в первую очередь промышленные рабочие. А их становилось все меньше и меньше — и в Германии, и на оккупированных территориях. Русский фронт уносил немцев миллион за миллионом — самую рабочую часть нации: молодых мужчин. Тотальные мобилизации опустошали немецкие цеха и шахты; голод и террор не менее быстро рассасывали рабочих Франции, Чехословакии, Бельгии по деревням, концлагерям и братским могилам. Только в боях у Сталинграда Третий рейх потерял 1 200 000 мужчин убитыми, ранеными и пленными — 113 дивизий! С декабря 1941 по апрель 1942 года из Франции в Россию переброшено 16 дивизий, до апреля 1943 года — еще 20 дивизий! Семидесяти миллионов немцев явно не хватало для обслуживания хозяйства Германии, оккупации Западной Европы и удержания Восточного фронта. Изыскивались резервы, — изыскивались по-фашистски.
1 300 000 французов, захваченные в плен, не были отпущены домой: их поставили к станкам и в шахты. Пленные почти всех стран Европы обращались в рабов, селились в спецлагерях и использовались как чернорабочие.
Капитан Штеннбрик, уполномоченный рейха по шахтам Западной Европы, потребовал доставить из России людей для работы в шахтах Северной Франции. “Набирали” людей для Штейнбрика под Винницей: район ставки фюрера так или иначе все равно требовалось очистить от “нежелательных элементов”. “Нежелательные элементы”, то бишь молодежь рабочего возраста, захватывались в массовых облавах и набивались по товарным вагонам вперемежку с военнопленными.
И вот с 4 июля 1942 года три тысячи украинцев наполнили лагерь рабов в секторе Арраса.
Но план переброски рабов с Востока на Запад таил в себе почти неразрешимое экономическое противоречие.
Методы содержания вывезенных “рабочих” снижали ценность их труда до минимума. Люди или вообще вымирали от голода, или по той же причине не могли работать, физически не способны были работать. Побои, издевательства доводили их до остервенения, а потому производительность труда оказывалась мизерной, не окупая даже расходы на облавы и перевозку.
Законы экономики и психологии внесли свои коррективы в законы бесчеловечности. Производство требовало рабочих рук; волей-неволей пришлось эти руки хоть как-то оберегать. Законы экономики и психологии помогли Василию Порику.
С конца 1942 года многие лагеря для “иностранных рабочих”, бывшие еще вчера уменьшенными копиями Освенцима и Майданека, стали по условиям жизни приближаться, скажем, к лагерям рабов, строивших пять тысяч лет назад пирамиду Хеопса. Бить били, но старались не до смерти; кормили плохо, но зато дифференцированно: не выполнил норму — одна миска брюквы и 100 граммов хлеба, выполнил норму — полторы миски и 150 граммов, перевыполнил — две миски. Немцы пошли и дальше по пути “материальной заинтересованности”: начали давать увольнительные из лагеря “за честный труд”, разрешили “честным трудящимся” организовывать спортивные кружки и вечера самодеятельности и даже вывесили у входа в лагерь лозунг: “Кто не работает — тот не ест!” и Доску почета. Доску пришлось снять вскоре: подобного “почета” никто в Бомоне не пожелал.
Та же нужда в людях для всепоглощающего Восточного фронта вынудила Гитлера экономить и на охране. Северные департаменты были отнесены в подчинении к Брюссельской военной администрации, а потому у ворот Бомона стали бельгийские фашисты. Их усилили кем могли: петеновцами, даже польскими фашистами…
Было крайне соблазнительно ввести в лагерях полицию из самих же лагерников, назначить старост из самих же лагерников, делать гестаповскую работу руками гестаповских жертв — сколько бы немецких рук это освободило! Этакий ловкий, толковый пройдоха из русских же, знающий их, понимающий их — какая находка для Третьего рейха.
И вот он, пройдоха, вот он, не прячущийся предатель, вот он, открытый, активный, умелый немецкий агент: Вася Порик! Он удивительно отзывчив на всякое вражеское предложение: когда другие, сумрачно переглядываясь, неловко мнутся перед объявлением о создании волейбольной команды, — Порик уже весело торопит писаря: “Пиши первым, давай, сыгранем”. Когда начальник лагеря произносит речь об “уважении к труду и необходимости отрабатывать свой хлеб, а не лодырничать”, Порик выходит из рядов и горячо поддерживает начальника: “Правильно, ребята, нечего даром хлеб есть, работать надо!” Когда в первый “вечер отдыха” пожилой угрюмый немец на русско-франко-украинско-немецком воляпюке призывал петь “Украинско писня”, очень убедительно помахивая в такт воляпюку стеком, — это Порик бодрым тенорком первым затягивает далекую винницкую частушку, не сбился, не смолк, хотя все молчали.