Она лежит мертвая на тротуаре, из-под плеча у нее по серому асфальту растекается лужица крови. Лицо у нее бледное-бледное, губы ярко накрашены, красные как кровь.
С тех пор я не люблю, когда красят губы.
Фашист
Я не хочу рассказывать, как женщины нашего дома подняли на носилки тело Дарьи Макаровны и понесли вверх по лестнице на пятый этаж. Галя шла сзади; она не плакала, а все говорила: “Осторожнее… Пожалуйста, осторожнее…”
Я не хочу рассказывать об этом, потому что я стоял, обняв тетю Лиду, и меня трясло, и я плакал громче всех в переулке.
Я не хочу рассказывать, как прибежал с завода Андрей Глебович, и, увидев на тротуаре расплывшееся красное пятно, кинулся к нам, людям, стоявшим вокруг, и заглядывал в глаза, и никто не мог выдержать его взгляда.
Я не хочу об этом рассказывать, потому что это невыносимо трудно, потому что всем людям, видевшим это, было очень плохо, но я должен рассказать об этом, потому что мне было хуже всех.
Весь день я не выходил из дому, лежал на кушетке, пытался читать какую-то книжку. Глаза мои бегали по строчкам, я листал страницы, но в голове ничего не оставалось. Тетя Лида включила трансляцию на полную мощность, но и радио мне не мешало. В тот день я не слышал ничего — ни песен, ни маршей, ни даже сводок Информбюро.
Часов в пять вечера вошел Шурка Назаров. Он вошел тихо. Плечи опущены, говорит и двигается медленно, голос хриплый. На щеке у Шурки был длинный красный рубец.
— Пойдем, тебя участковый вызывает.
Мы молча вышли на улицу и пошли в домоуправление.
— Откуда у тебя? — показал я на рубец.
— Мать. За Петына, — хрипло ответил Шурка.
Наше домоуправление объединяло несколько домов в переулке и еще два с соседней улицы. Оно находилось в подвале четырехэтажного дома, разгорожено на мелкие клетушки.
Участковый уполномоченный Зайцев сидел в одной из таких клетушек за обшарпанным канцелярским столом. Перед ним был лист бумаги и стеклянная чернильница-непроливайка.
Зайцев — новый уполномоченный. Раньше у нас был другой, его взяли в армию и прислали Зайцева — кажется, отозвали с пенсии. Он никого как следует еще не знал, и мы тоже толком не знали его. Седой такой человек, почти дедушка.
— Садись, Крылов, — сказал он мне. — Будем разговаривать.
— Мне идти? — спросил Шурка.
— Выйди в коридор и жди.
— Долго? — робко спросил Шурка.
— Сколько надо, столько и жди, — хмуро сказал Зайцев.
Шурка вышел и притворил за собой дверь. Мы остались вдвоем.
Я понял, что разговор пойдет о скворечнике. Мне сейчас вообще ни с кем не хотелось разговаривать. Особенно с милиционером. Особенно о скворечнике.
Участковый начал издалека.
Он спросил, где я был во время налета, за день до истории со скворечником.
— Как — где? — сказал я. — На крыше, конечно. Мы всегда на крыше — от тревоги до отбоя.
— Кто — мы?
— Я, Сережка и Шурка.
— Все время на крыше?
— Да, — сказал я. — Мы — противопожарное звено.
— И никто из вас ни разу никуда не отлучался?
— Никто.
— А Назаров?
— И Назаров никуда, и я, и Сережа Байков.
— Это ты правду говоришь про Назарова?
— Я всегда говорю только правду.
— Допустим, что так, — сказал Зайцев. — А в ночь, когда засветился скворечник, Назаров тоже никуда не отлучался?
Я рассказал подробно про эту ночь и хотел уже сказать, что и сам теряюсь в догадках насчет скворечника, но Зайцев остановил меня:
— Петра Грибкова ты видел в те ночи?
Я вспомнил, что фамилия Петына — Грибков и зовут его Петр Петрович.
— Видел, когда он вылез из окна, чтоб сорвать скворечник.
— И только? А накануне?
— Нет, накануне не видел.
— На крышу к вам не поднимался?
— Один раз днем, когда налета не было. Мы показывали ему наше хозяйство. Он же в звене охраны порядка.
— Про жильцов дома Грибков у вас спрашивал?
— Много раз, — сказал я. — Первый раз — как только с фронта вернулся, а потом — когда проверял светомаскировку в квартирах. Он же отвечал и за порядок и за светомаскировку.
— Что он спрашивал про жильцов?
— Кто сейчас в Москве, кто в эвакуации, кто в какую смену работает.
— Он вас вместе с Назаровым спрашивал?
— Когда вместе, когда меня одного.
— Кто из вас больше дружил с Грибковым?
— Больше Шурка, но я его тоже уважал.
— Так… — сказал Зайцев, — уважал… Заходил к нему покурить, выпить водки, песни послушать.
— Я совсем не курю, Шурка тоже, — соврал я. — А выпить нам Петын не давал. Мы и не просили.
— Скромные, — едва усмехнулся Зайцев. — Непьющие. А за водкой для него бегал?
— Нет, — сказал я.
— Назаров показал, что по поручению Грибкова он бегал за водкой к Кобешкину.
— Да, — вспомнил я, — мы заходили к Кобешкину один раз, только не решились спросить: он злой был.
— Назаров показал, что был и другой раз, когда он бегал для Грибкова за водкой на рынок.
Об этом случае я ничего не знал и не понимал, почему это так интересует Зайцева. И дальнейшие его вопросы были странные, к скворечнику никакого отношения не имеющие.
Он спросил, видел ли я у Петына кожаное пальто и хромовые сапоги. Я сказал, что не видел. Бывал ли я в комнате Яворских после их эвакуации? Я сказал, что не был. Наконец он встал и, выглянув в коридор, позвал Шурку.
— Назаров, — сказал он Шурке, — твой друг Крылов говорит, что он не видел у Грибкова ни кожаного пальто, ни хромовых сапог. Как это может быть?
— Не знаю, — опустил глаза Шурка. — Ну, сапоги он, допустим, не заметил в тот раз, может, не обратил внимания — они под кроватью валялись, а насчет пальто не знаю, как получается.
— Шурка, — сказал я, — никогда я не видел, чтобы Петын ходил в кожаном пальто и хромовых сапогах.
— Он и не ходил в пальто. Он его принес откуда-то, а потом отдал Толику-Ручке. Как же ты не видел? Толик его надел, когда уходил. Это в тот раз, когда Петын с ним выпивал и песни пел про “наш уголок нам никогда не тесен”. Ты же был.
— Я не знал, что это Петына пальто. Я думал, Толик в нем пришел! — удивился я.
— Правду он говорит, — вспомнил Шурка. — Крылов в тот раз позже меня к Петыну пришел.
— Какое у твоего Толика было пальто? — спросил меня участковый Зайцев. — Опиши, что помнишь.
— Хорошее, новое кожаное пальто, какие бывают у летчиков и у танкистов, — сказал я, — пальто с поясом. Я такое видел раньше у сына Яворских.
Сын у Яворских был командир-танкист. В таком пальто я действительно видел его в день парада 7 Ноября прошлого года.
— Ну вот, — сказал Зайцев, — теперь приедет командир-танкист с фронта за этим пальто, а в том пальто ваш Толик ушел. Что вы, ребята, ему скажете?
Намек Зайцева был вроде бы очень ясный, но неожиданный. И пока я соображал, что все это значит, наш седой участковый опять спросил меня:
— Помогал Грибкову скрыться?
— Как скрыться?
— Вещи ему нес?
— Он Петына не провожал, — вмешался Шурка, — я один. Я хотел Крылова позвать, а Петын сказал: “Не надо этого интеллигентика”. Он его не любил, говорил: “Не люблю ин-теллигентиков”.
— А тебя он любил?
— Любил, — опустил глаза Шурка, и рубец на его щеке стал краснее.
— За что любил? — спросил Зайцев, зло глядя на Шурку.
— Ты, говорит, простой человек, пролетарий…
— Лопух ты, а не пролетарий, — обозвал Шурку Зайцев. — Слово “пролетарий” у нас на гербе написано. Мало тебе мать врезала.
Шурка еще ниже опустил голову. Казалось, он сейчас заплачет.
Участковый, не глядя на нас, макнул ручку в чернильницу и стал писать.
Писал он долго.
Я стал соображать, что Петын, наверно, кого-то обокрал и смылся. А может быть, он никого и не обокрал, может быть, его просто подозревают, потому что он раньше был вором. Но ведь он же исправился.
И еще мне стало неприятно, что Петын, оказывается, меня не любил. Я ведь его очень уважал и ничего плохого ему никогда не сделал.
— Теперь перейдем к тому дню, когда замигал скворечник. — Зайцев поднял глаза от бумаги.