Мансур понял, что дело неладно, сразу, как только ушел посыльный от правителя города Патрокла. Раз уж зовут во дворец, добра не жди… Мансур долго сидел задумавшись, ковырял в каменном корытце засохшую краску, все искал причины, по которой мог он понадобиться самому Патроклу, потом все же велел жене Астаре собрать инструменты, хотя знал, что они не понадобятся. Не станет Патрокл утруждать себя заказами, не за тем звал…
Весь день ждал мастер под палящим солнцем, его не пустили даже во внутренний двор. И лишь поздно вечером стражник выкрикнул его имя и, грубо подталкивая, провел через длинный коридор в комнату досмотра. Там его обыскали, вытрясли из пояса две бронзовые монеты и забыли положить обратно. Искали оружие, но он не взял с собой даже ножа. Отобрали ящик с инструментами и велели надеть чистый халат, словно лишним оскорблением хотели вывести его из себя, но он и тут промолчал. Кто он такой перед воинами великого Патрокла? Вот уже четвертый год, как приехал из Македонии этот рыхлый жадный человек, и с тех пор город не знает покоя от поборов и податей. Тех, кто пытался возражать, давно казнили на городской площади, и глаза им выклевали вороны…
Красив дворец Патрокла. Прекрасны резные фонтаны из белого мрамора, огромные вазы, сделанные из не известного бактрийским мастерам материала… Велика и могуча Македония… Побывать бы там, познакомиться с людьми, что создали всю эту красоту…
Мансур так засмотрелся на светильник, изваянный в виде козлоногого человека, что не заметил, когда в зал вошел Патрокл, и только тяжелая рука сотника, швырнувшая его ниц перед великим, заставила опомниться.
Патрокл движением руки удалил сотника и охрану и остался один на один с Мансуром. Долго молча стоял он над распростертым человеком, задумчиво разглядывая затылок лежащего ничком мастера.
— Значит, ты и есть Мансур?
— Так, господин.
— Слышал я о тебе немало сказок. Говорят, ты знаешь тайны всех металлов?
— Молва лжет, господин.
— Лжет? Может, и лжет. Встань. У нас с тобой не простой разговор.
С трудом поднялся Мансур, проклиная тяжелого на руку сотника.
— Еще я слышал, что в городе нет мастера искусней тебя.
— Кое-какое искусство перешло мне от дедов, и если великий захочет…
— Кувшины и чаши мне не нужны. Своих достаточно. А кроме искусства, ничего не перешло тебе от дедов?
Мансур весь сжался, вспомнив заветную шкатулку. В мозгу вертелся хоровод мыслей… Откуда?… Как мог узнать?… А может, не о том он? Может, ничего еще не знает?…
— Что ж, молчишь, мастер? Может, есть у тебя тайна, которую забыл мне поведать? Подумай. Подумай хорошенько!
Долго молчал Мансур. Не поднимая головы, он думал о том, что не уйти ему живым из дворца, и что не домой лежит теперь его дорога, а вниз, в подвалы, туда, где находились пыточные камеры… Пожалел, что не взял с собой ножа, — может, и не заметили бы при досмотре. Близко стоял от него Патрокл, одного прыжка могло бы хватить, но Мансур знал, что за тяжелыми складками занавесей скрыты не знающие промаха македонские лучники, догадался об этом по легкому движению материи п понимал, что голыми руками, без ножа, ничего не успеет сделать. А потому стоял молча, еще ниже опустив голову, тянул время, стараясь догадаться о том, что же именно пронюхал сатрап и как много он знает…
Да, в той шкатулке скрывалась тайна, которая могла бы заинтересовать не только сатрапа, но и самого Александра, будь сейчас жив великий завоеватель мира. И была эта тайна такой старой и оттого такой привычной, что Мансур словно бы и забыл о ней.
Приучил себя не думать, не вспоминать даже во сне.
— Что-то долго ты молчишь, мастер. Может, попросить палача, чтобы помог тебе освежить память и развязать язык?
— Я не знаю, о какой тайне говорит господин.
— Не знаешь?! Зато я знаю! Забыл о черном серебре, что лежит в твоей шкатулке? Дрожишь!
— Простой смертный даже пряжки не сделает из того серебра… Зачем тебе оно? Боги послали то серебро, боги и заберут.
— Серебро мне не нужно. Ты сделаешь чашу, наполнишь ее кореньями и травами, напиток принесешь мне… — Последние слова Патрокл произнес шепотом, нагнувшись к самому уху Мансура. — Ступай. Срок тебе шесть дней. Надеюсь, не забыл рецепта? Смотри не напутай! Сына и брата возьму заложниками. Напутаешь что-нибудь — им отсекут головы, а тебя… Ну, да ты знаешь… Ступай и не вздумай меня дурачить! Гетайры проводят и постерегут от темных мыслей. Ступай!
Мансуру казалось, что колонны дворца расплылись и качаются с каждым шагом. Он ужо не замечал ни красоты мраморных фоптанов, ни светильников, ни сосудов. Двое гетайров с короткими мечами на поясе шли сзади, и он слышал, как позвякивают при каждом шаге цепочки на их перевязях. Мансур вспоминает слова, услышанные от отца на его смертном одре, слова звучат в его ушах вместе с тяжелым дыханием и звоном металла за спиной: «Возьми три горсти мяты, два корня полыни… Серебро из черного камня уже готово, три сотни лет прошло… Так велели боги, принесшие его на землю… Сделай из серебра чашу… Это великая тайна… Сбереги ее и передай сыну… А если случится беда, возьми три горсти мяты… Для себя не бери, тебе самому ничего, кроме горя, не принесет напиток… Только если большая беда… Сохрани тайну».
В ту ночь долго не гас огонь в хижине Мансура. Мастер сидел перед раскрытой шкатулкой с заветным слитком черного, похожего на губку металла, что передавался из рода в род, из поколения в поколение…
Кто его знает, может, это и не серебро вовсе… Говорили старики, что этот камень упал когда-то с неба, а может, его принесли сами боги и вложили в него свою великую силу… Два конца в любой палке, два начала и в любой силе, все зависит от того, какое начало избрать, куда направить эту великую силу, на какое дело… И не может она вечно лежать на дне шкатулки. Кому-то все равно пришлось бы решать ее судьбу. Случилось так, что эта доля выпала ему. Не сладкая, трудная доля. Пронюхал все-таки сатрап. Никто из живых людей не знал тайны черного серебра. Но правду, видно, говорят, что великую тайну не уберечь даже мертвым. Хитер сатрап. Мог бы забрать серебро, да знает, что не всякому оно дается в руки. Пробовал уж, наверно, подсылать своих людишек… Вот так оно и случилось. Ничего теперь не сделать. Только два пути. Можно, конечно, отдать Пат-роклу напиток. Пусть властолюбивый Патрокл до дна выпьет волшебную чашу. И не станет у него врагов во всей Бактрии, во всей Македонии, во всем мире. Всех превратит он в рабов и в золото начнет превращать их кровь и пот. Но что тебе до того… Тебя-то он оставит в покое, раз уж ты один умеешь совладать с черным серебром… Тебя-то он будет беречь как зеницу ока, и твое слово станет для него нерушимо… Не всякое слово, конечно. Но твой интерес он наверняка соблюдет, так что ты много потеряешь в эту ночь, Мансур. Подумай хорошенько, еще ведь не поздно…
В соседней комнате тяжело закашлялся один из приставленных к нему стражей. Мансур вздрогнул и протянул руку к ящику с инструментами, словно не хватало ему этого последнего звука, чтобы решиться.
Напиток власти… У него чуть горьковатый, вяжущий вкус, словно пьешь полынный настой, а во рту остается металлический привкус.
Мансур поставил на стол пустую чашу и стал ждать. Напиток должен был подействовать в полную силу лишь через час. Но уже через несколько минут он почувствовал, как кожа постепенно теряет упругость, точно в него изнутри медленно накачивали свинец. Голова стала тяжелой, словно и в ней уже ворочались металлические мысли.
«…И умрет в тебе все человеческое. И станешь ты сильнее врагов своих, и уйдут от тебя дела твои и дела друзей твоих, и потеряешь ты близких своих и дом свой, и останешься ты один, ибо задумавший стать сильнее всех, окажется слабейшим…» — так говорило древнее пророчество. Наверно, у него не хватило бы мужества испить эту чашу, не окажись ненависть и отчаяние сильнее страха.
Шатаясь, встал он и пошел через весь дом на половину Астары. Она словно ждала его прихода, словно знала, что за решение он принял и что сделал. Огромные грустные глаза Астары заглянули ему в самую душу, как будто уже прощались с ним навсегда. Протянул к жене Мансур свои руки, видно хотел обнять ее в последний раз, прижать к груди, но неловко задел за светильник, что стоял перед ее ложем. Сначала с удивлением, а потом со страхом смотрели они оба на тонкий лист бронзы, вдавленный в треснувший стол. И понял Мансур, что между ним и другими людьми уже встала навеки нерушимая стена отчуждения. И не могут больше его руки ласкать и творить, а могут только разрушать и калечить…