В дни революционных праздников разведчики даже красный флаг у двери вывешивали. И хотя уже в десяти шагах его ни сбоку, ни сверху — ниоткуда не было видно, о флаге в дивизии знали. В праздники у разведчиков бывало многолюдно. К ним шли, как на демонстрацию.
Взрыв пробил в камне какую-то водоносную жилу, и над входом все время капало, как из старой, проржавленной трубы. Но со временем, когда немало тушенки съели, из консервных жестянок склепали желоб и отвели свой «нарзан» прямо в речку, чтоб не смердил под носом. Очень уж вредный и едкий попался источник.
Нары, застланные сухим рыжим ягелем, стояли в глубине полукругом. Прямо над ними висела школьная карта европейской части СССР. На ней, отмеченная красными флажками, вилась линия фронта.
Район Мурманска был замусолен и протерт до дыры. То один солдат, то другой время от времени подходил к карте и, уткнув палец в северо-запад Кольского полуострова, впадал в оцепенение.
До Берлина, до европейских столиц высчитывал он свой путь и обратно — до какой-нибудь деревни Поповки или Грибановки, затерявшейся в глубине России…
На осклизлых стенах горели коптилки из гильз. В центре землянки почти всегда жарко топилась большая круглая печь, сделанная из бочки для бензина. Около нее в красных отблесках пламени неустанно корпели ротные мастера-самоучки.
Любой вражеский самолет, сбитый поблизости, они с трудолюбием муравьев и проворством непостижимым обдирали до остова. Из алюминия лили ложки с черенками-рыбками и человечьими фигурками, вытачивали махорочницы, отшлифованные до зеркального блеска и украшенные гравировкой с сюжетом на военные темы.
Плексиглас шел на цветные наборные ручки к трофейным ножевым штыкам и финкам, а с лета сорок третьего — и на орденские планки, производство которых с каждым днем разворачивалось все шире.
Своих самолетов не трогали. Сгоревших летчиков вытаскивали из кабин, вытаскивали даже с нейтралки, под огнем врага, и с воинскими почестями передавали их боевым товарищам. Комиссии ВВС часто бывали в роте…
Так, в беде и горе, познакомились разведчики со многими пилотами. Когда в небе завязывался воздушный бой, тотчас высыпали на склон сопки и с замиранием сердца следили за действиями друзей. Своих узнавали по полету.
Случалось, неделю, а то и две мирно и тихо текла жизнь разведчиков. Дрались в небе. Вела дуэль артиллерия, а у них на высотке было все спокойно. В каменном сараюшке жевала комбикорм каурая лошадка. Бродили неподалеку олени, тоже приписанные к транспорту роты…
На них, оленей, давно махнули рукой. Ни овса, ни сена, ни даже хлеба они не ели, в стойле таяли на глазах, и нужно было отпускать их за ягелем в тундру. К осени и того хуже — кроткие, похожие на очень рогатых телят, животные сатанели. С налившимися кровью глазами бросались на людей и дико ревели. Это у них начинался гон, и пропади пропадом такой транспорт — связываться с оленями никто не хотел, а прирезать на мясо было жалко. Все-таки своя скотина, да и рыбы хватало по горло.
После каждого артналета она плавала в озерках белым брюхом кверху, и ее все равно надо было вылавливать, чтобы не тухла.
Правда, такую рыбу не очень любили, морщились, как завзятые гурманы: «с душком»… Куда ценнее считался пусть даже скрюченный, с таракана, ершонок, но все же пойманный на удочку или мормышку. Это была настоящая рыба!
Иногда, в часы долгого затишья, что-то вдруг находило на командира роты старшего лейтенанта Жданова.
— Заелись! — осмотрев на утренней поверке строй и напустив на себя грозный вид, кричал он. — Кому война, а вам бы все жевать да дремать! Хуже оленей! Ну погодите, вы у меня запоете!
Несколько дней разведчики ходили в мыле. По десятку раз врывались на свою высотку, преодолевали речки, озера, таскали на себе друг дружку — так, как таскают «языков»… Ну, а потом наступал день, когда командир, собрав бойцов, говорил:
— Что бы это такое еще придумать? Вроде всё умеете…
— Всё умеем! — охотно поддакивали солдаты, и вновь наступала тихая жизнь, пока на командира опять не накатывало загадочное «что-то».
А оно, как правило, накатывало тогда, когда начальству удавалось застукать кого-нибудь из роты около землянок медсанбата или «мыльного пузыря» [6], - в общем, в местах таких, где лихим разведчикам по службе делать вроде бы нечего.
А теперь, дорогой читатель, отвлекитесь на минуту от этих спокойных строк. Представьте: приходит приказ — и, отбросив в сторону недописанное письмо, прервав веселую байку на полуслове, разведчик становится в. строй, чтобы идти на любое опаснейшее задание.
На войне везде трудно. Но когда солдат непрерывно находится в бою — в наступлении ли, в обороне, — он втягивается в дело, он все время в напряжении и готов ко всякой неожиданности. А эти резкие переходы от почти мирной обстановки к смертельному риску требуют от разведчика необычайной собранности, полного самозабвения. Задача и только задача — вот что становится целью, смыслом его жизни.
Как идти в поиск, когда крутит и воет пурга, когда от землянки к землянке натягивают канаты, чтобы не сбило с ног и не замело снегом, — это уже вопрос другой.
Надо!
И, затянув потуже маскхалаты, прицепив к поясу нож и засунув за пазуху наган, разведчики выходят из теплого, обжитого своего дома, идут навстречу неизвестности, не думая о том, что вот сейчас в санбате сестры начали кипятить инструменты, что наготове хирурги и шоферы санитарных машин, что опытные каюры-ненцы уже подогнали к переднему краю волокуши в упряжке самых быстрых собак, что не сомкнет на КП глаз комдив. Все будут ждать, когда вернутся разведчики.
Если они вернутся…
А может случиться и так, что порыв ветра донесет из черной вьюжной ночи глухие удары взрывов. Может быть, уловит чуткое ухо солдат-пехотинцев, прильнувших к пулеметам, далекое: «За Родину!»
И снова, хоть и ревет метель, наступит мертвая тишина.
Тихо будет и в землянке разведчиков. Группа не вернулась… В своем уголке, выкуривая папиросу за папиросой, будет ночь напролет сидеть над бумагой при свете коптилки командир. Будет мучиться, рвать и комкать листки, придумывать какие-то особые, великие слова. А в конце концов напишет:
«Верный воинскому долгу и присяге, Ваш сын…»
Минет еще несколько дней. Придут в роту новые люди. Добровольцы — но строго отобранные командованием по принципу «за одного битого двух небитых дают», а чем больше наград — тем лучше.
С приходом пополнения станет веселее. Кто-то возьмет в руки гитару, опять соберутся у печки доморощенные мастеровые… А еще через несколько дней, глядишь, нашло на командира роты:
— Вы когда-нибудь кончите баклуши бить?!
Тут и новый приказ подоспеет. Надо идти. На то и война. На то и стали они разведчиками.
3
Все было как обычно и на этот раз, с той лишь разницей, что приказа ждали с нетерпением, со дня на день. Шла осень сорок четвертого. За рубежи родной земли шагнули советские полки, и солдаты Заполярья, долгое время гордившиеся тем, что ближе всех стоят к государственной границе, теперь оказались вроде бы в отстающих.
Поэтому, когда комдив указал им на карте район действий близ норвежского города Киркинеса и коротко произнес при этом: «Здесь. И чтоб ни духу ни слуху!» — разведчики приосанились, весело переглянулись, подмигнули друг дружке:
«Наконец-то! Переходим в наступление!»
К выходу готовились как никогда тщательно. Специальные группы пластунов вели круглосуточное наблюдение за участком вражеской обороны, где, по прежним данным, легче всего было проскользнуть в немецкий тыл.
Всю амуницию подогнали так, чтобы даже на бегу не стукнуло металлом о металл. А это не просто сделать: гранат, патронов — и в магазинах, и в коробках, и россыпью — в тыл врага берут столько, сколько можно унести. Разместить весь груз надо равномерно, да так, чтоб нигде не жало, не терло, все было под рукой, но не на животе: иначе как поползешь?