Разошлись отдыхать сотрудники, остались в кабинете Дорохов да Киселев.
Полковник, задумавшись, смотрел в окно, а потом, обернувшись к капитану, спросил:
— Ты можешь найти гербовую печать?
— Могу. У дежурного есть.
— Тогда знаешь что, отметь мне командировку и закажи билет на утренний рейс, я как раз успею. Устрою своим домашним праздник: они раньше чем через десяток дней меня не ждут, а я уж больно по дочурке соскучился.
Киселев вышел из кабинета и быстро вернулся.
— Послал Козленкова в аэропорт, он привезет вам билет в гостиницу, а вот печать. Давайте вашу командировку.
Прощаясь, Дорохов почувствовал, что у Киселева не осталось и следа от той настороженности, с которой он его встретил.
В номер к полковнику Козленков пришел вместе с Киселевым. У Николая в руках была большая плетеная корзина. Он поставил ее на пол и из кармана извлек билет.
— Достал, Александр Дмитриевич, на первый рейс, через сорок минут вы будете в воздухе.
Дорохов спрятал билет, расплатился, хотел взять свой чемодан, но Киселев его опередил:
— Мы с Козленковым вас проводим.
Николай, улыбаясь, пододвинул корзину к полковнику:
— А это вам. Персики.
— Да что вы, ребята! — скрывая растерянность, заторопился Дорохов. — У нас в Москве фруктов на каждом углу больше, чем у вас.
— Это персики особенные, — запротестовал Козленков, — их наш Захар Яковлевич сам выращивал.
Дорохов приподнял газету, прикрывавшую содержимое корзины, и увидел крупные розовобокие пушистые плоды. Киселев, переминаясь с ноги на ногу, попросил:
— Возьмите, Александр Дмитрич, от чистой души, вашей дочке. Я ведь тоже первоэтажник, и вместо балкона у меня под окнами сад. Эти персики я привез из Крыма, посадил, выходил, и вот уже третий урожай.
Прощаясь, Дорохов подумал, что из этой командировки он увезет с собой не только персики. В его наполовину исписанном блокноте останется на память много фамилий хороших людей.
КИРИЛЛ БУЛЫЧЕВ
УМЕНИЕ КИДАТЬ МЯЧ
Фантастическая повесть
Он пришел, коротко звякнул в дверь, словно надеялся, что его не услышат и не откроют. Я открыл. Его лицо было мне знакомо. Раза два я оказывался с ним в лифте, но не знал, на каком этаже ему выходить, и оттого чувствовал себя неловко, смотрел в стенку, делал вид, что задумался, чтобы он первым нажал кнопку или первым спросил: «Вам на какой этаж?».
— Извините, ради бога, — сказал он. — Вы смотрите телевизор?
— Сейчас включу, — сказал я. — А что там?
— Ни в коем случае! Простите. Я пошел. Я только в случае, если вы смотрите, потому что у меня сломался телевизор, а я решил…
— Да заходите же, — сказал я. — Все равно сейчас включу. Делать нечего.
Мне пришлось взять его за локоть, почти затянуть в прихожую. Он поглядел на тапочки, стоявшие в ряд под вешалкой, и спросил:
— Ботинки снимать?
— Не надо, — сказал я.
Я был рад, что он пришел. Принадлежа к бунтующим рабам телевизора, я могу заставить себя его не включать. Даже два-три дня не включать. Но если я сдался, включил, то он будет работать до последних тактов прощальной мелодии, до слов диктора «спокойной ночи», до того, как исчезнет изображение ночной Москвы и сухо зашуршит пустой экран. В тот вечер я боролся с собой, полагая, что чтение — более продуктивный способ убить время. Я был доволен собой, но рука тянулась к выключателю, как к сигарете. Я обогнал гостя и включил телевизор.
— Садитесь, — сказал я. — Кто играет?
— Играют в баскетбол, — тихо ответил гость. — На кубок европейских чемпионов. Я вам действительно не мешаю?
— Никого нет дома. Поставить кофе?
— Что вы! Ни в коем случае.
Он осторожно уселся на край кресла, и только тут я заметил, что он все-таки успел снять ботинки и остаться в носках, но не стал ничего ему говорить, чтобы не ввергнуть его в еще большее смущение. Гость был мне приятен. Хотя бы потому, что был мал ростом, хрупок и печален. Я симпатизирую маленьким людям, потому что сам невысок и всегда трачу много сил на то, чтобы никто не подумал, есть ли у меня комплекс по этой части. Он есть. Иногда мой комплекс заставляет меня казаться себе щенком пуделя среди догов и искать нору, чтобы спрятаться. Иногда принимает форму наполеоновских мечтаний и тайного желания укоротить некоторых из людей, глядящих на меня сверху вниз, по крайней мере на голову. Но я никого еще не укоротил на голову, хотя не могу избавиться от некоторой, надеюсь неизвестной окружающим, антипатии к родной сестре, которая выше меня и с которой я не люблю ходить по улицам. А вот тех, кто ниже меня ростом, я люблю. Я им многое прощаю.
Когда-то, еще в школе, мой комплекс разыгрывался, выходил из рамок и приводил к конфликтам, которые плохо кончались для меня. Я мечтал стать сильным. Я собирал сведения о маленьких гениях — я вообще одно время был уверен, что гении бывают лишь маленького роста, отчего исключал из их числа Петра Первого, Горького и кое-кого еще. Я хранил вырезки о жизни штангистов-легковесов и боксеров в весе пера. Я смотрел баскетбол лишь тогда, когда на площадке играл Алачачян — это был самый маленький разыгрывающий в сборной Союза. Но как-то я увидел его в жизни и понял, что он человек выше среднего роста. И перестал смотреть баскетбол вообще.
С годами все это сгладилось. Я не стал гением и понял, что небольшой рост еще не обязательное качество великого человека. Я бросил собирать вырезки о спортсменах, я сильно растолстел и подобрел к людям. Я спокойно смотрел на великанов, понимая, что и у них свои беды и трудности.
— Вот так, — сказал с удовлетворением мой гость, когда центровой югославов промахнулся по кольцу, хотя никто не мешал ему положить мяч в корзину.
В голосе гостя звучало злорадство. И я подумал, что он, наверно, не смог воспитать в себе философский взгляд на жизнь.
Центровой тяжело затрусил обратно, к центру площадки. Бежать ему было тяжело, потому что каждая нога его была длиннее и тяжелей, чем я весь. Мой гость усмехнулся. Я лишь внутренне пожалел центрового.
— Курлов, — представился вдруг мой гость, когда югославы взяли тайм-аут. — Николай Матвеевич. Физиолог. Две недели, как к вам в дом переехал. На шестой этаж.
Теперь хоть запомню, на какую кнопку нажимать, если окажусь с ним в лифте, подумал я. Н сказал:
— А я Коленкин. Герман Коленкин.
— Очень приятно.
Югославы распрямились и разошлись, оставив маленького тренера в одиночестве. Я знал, что это обман. Тренер вовсе не маленький. Он обыкновенный.
Наши били штрафные. Мне интересно было наблюдать за Курловым. Интереснее, чем за экраном. Он поморщился. Ага, значит, промах. Потом кивнул. Доволен.
Между таймами я приготовил кофе. Обнаружил в буфете бутылку венгерского ликера. Курлов признался, что я ему также приятен. Не объяснил почему, я не стал спрашивать — ведь не только сами чувства, но и побуждения к ним обычно взаимны.
— Вы думаете, что я люблю баскетбол? — спросил Курлов, когда команды вновь вышли на площадку. — Ничего подобного. Я к нему глубоко равнодушен. И за что можно любить баскетбол?
Вопрос был обращен ко мне. Глаза у Курлова были острые в углах и настойчивые. Он привык, что собеседник первым отводит взгляд.
— Как — за что? Спорт — это… — ответить было нелегко, потому что к вопросу я не готовился. — Понимаете…
— Сам принцип соревнования, — подсказал мне Курлов. — Азарт игрока, заложенный в каждом из нас?
Я нашел другой ответ:
— Скорее не так. Зависть.